Мобильная версия сайта |  RSS
 Обратная связь
DrevLit.Ru - ДревЛит - древние рукописи, манускрипты, документы и тексты
   
<<Вернуться назад

ЖАН ФРАНСУА ПОЛЬ ДЕ ГОНДИ, КАРДИНАЛ ДЕ РЕЦ

МЕМУАРЫ

MEMOIRES

Вторая часть

Признаюсь вам, я не поверил словам Монтрезора, ибо, хотя в кабинете Королевы я видел, что надо мной смеются, я воображал, что недоброхотство это клонится лишь к тому, чтобы приуменьшить значение услуги, мной оказанной, — я не мог представить себе, что мне вменят ее в преступление. И так как Монтрезор продолжал мне докучать, твердя, что мой друг Джанлуиджи деи Фиески поступил бы по-другому, я ответил ему, что в известных обстоятельствах всегда более уважал людей за то, чего они не сделали, нежели за все то, что они могли бы сделать.

В этих мыслях я уже собирался спокойно отойти ко сну, когда Лег, который ужинал у Королевы, явился сообщить мне, что меня там предали публичному осмеянию: говорили, будто я не пожалел усилий, чтобы взбунтовать народ под предлогом его усмирения, что я пляшу по дудке черни, прикидываюсь, будто меня ранили, хотя я вовсе не ранен, — словом, битых два часа я был мишенью тонких насмешек Ботрю, грубых шуток Ножана, зубоскальства Ла Ривьера, притворного сострадания Кардинала и громкого смеха Королевы. Не скрою, меня это задело, однако, правду сказать, не столь сильно, как вы можете предположить. Я испытал скорее недолгое искушение, нежели гнев; что только не приходило мне на ум, но ни одна мысль в нем не укрепилась, и я почти без колебаний принес в жертву долгу самые сладкие и блистательные мечты — воспоминания о заговорах минувших лет навеяли мне целый сонм таких мечтаний с той минуты, как моя опала, ставшая признанной и гласной, дала мне основание думать, что я мог бы с честью составить новые заговоры.

Из благодарности Королеве я отбросил все эти мечты, хотя, признаюсь вам, я был вскормлен ими с самого моего детства, и ни Лег, ни Монтрезор бесспорно не сумели бы подействовать на меня ни убеждениями, ни упреками, если бы не появление Аржантёя, предавшегося мне всей душой после смерти графа Суассонского, чьим камергером он был. Он вошел в [77] мою комнату с лицом, выражавшим сильную озабоченность. «Вы погибли, — сказал он мне, — маршал де Ла Мейере поручил мне передать вам, что дьявол вселился в обитателей Пале-Рояля и внушил им, будто вы приложили все старания, чтобы подогреть мятеж; он, маршал де Ла Мейере, сделал все, чтобы рассказать Королеве и Кардиналу, как было дело, но и тот и другая посмеялись над ним; он не может простить им этой несправедливости, но не может не восхищаться пренебрежением, с каким они с самого начала отнеслись к беспорядкам: они оказались пророками, предвидя их дальнейший ход, ведь они с самого начала твердили, что к ночи этот дым рассеется; он, маршал, не верил им, но ныне убедился в их правоте, ибо, прогулявшись по улицам, не встретил ни души; пожар, угасший столь быстро, уже не возгорится снова; маршал молит вас подумать о вашей безопасности; власть Короля завтра же явит себя во всем своем могуществе; двор, по его разумению, преисполнен решимости воспользоваться роковой минутой, и вы будете первым, кого захотят примерно наказать; уже поговаривают о том, чтобы выслать вас в Кемпер-Корантен 73; Брусселя намерены отправить в Гавр-де-Грас, и с рассветом решено послать канцлера во Дворец Правосудия, чтобы распустить Парламент, приказав ему удалиться в Монтаржи. Вот что просил передать вам маршал де Ла Мейере, — закончил свою речь Аржантёй. — Маршал де Вильруа высказался не столь откровенно, потому что ему недостает храбрости, но, проходя мимо, он пожал мне руку с таким видом, что я решил: быть может, ему известно нечто худшее. Сам же я скажу вам, — прибавил Аржантёй, — что оба они правы, ибо на улицах не видно ни души, все успокоилось, и завтра можно будет вздернуть кого угодно».

Монтрезор, принадлежавший к числу людей, которые всегда желают слыть провидцами, воскликнул, что он-де в этом не сомневался и все это предсказывал. Лег стал сетовать на мое поведение, которое внушает жалость моим друзьям, хотя и губит их. «Благоволите оставить меня одного на четверть часа, — возразил я им, — и я докажу вам, что мы отнюдь не заслуживаем жалости». Это была чистая правда.

Когда, вняв моей просьбе, они оставили меня одного на четверть часа, я задумался не о том, могу ли я что-нибудь предпринять, — на сей счет сомнений у меня не было, — а лишь о том, должен ли я это делать, и тут я колебался. Однако способ, каким на меня нападали и каким угрожали общему благу, развеял соображения щепетильности, и, сочтя, что честь позволяет мне действовать, не навлекая на себя хулы, я свободно предался течению своих мыслей. Я припомнил самые славные и великие замыслы, когда-либо подсказанные мне воображением; я уступил чувствам, которые тешило имя главы партии, издавна привлекавшее меня в «Жизнеописаниях» Плутарха; когда же я подумал о выгоде, какую могу найти в том, чтобы отличиться от людей моего звания образом жизни, стирающим различия между священнослужителем и мирянином, голос щекотливости окончательно умолк. Мое распутство, весьма не приличествующее духовной особе, меня пугало; я боялся стать смешным, [78] уподобившись архиепископу Сансскому. Я держался покровительством Сорбонны, моими проповедями, любовью народа, но опора эта временная и недолговечная в силу тысячи случайностей, которым она подвергается в пору беспорядков. Громкие дела заметают все следы, прославляя даже то, чего они не оправдывают; пороки архиепископа во множестве случаев могут стать добродетелями главы партии. Мысль эта сотни раз являлась мне, но всегда уступала тому, что я считал своим долгом перед Королевой. Происшедшее за ужином в Пале-Рояле и решение погубить меня и обречь на гибель общее благо, очистили эту мысль от сомнений, и я с радостью ее принял, вверив судьбу мою всем превратностям славы.

Пробило полночь, я пригласил в свою спальню Лега и Монтрезора и сказал им: «Вам известно, что я боюсь оправдательных речей, но вы увидите, что я не боюсь манифестов. Весь двор свидетель того обращения, какому вот уже больше года я подвергаюсь в Пале-Рояле; согражданам должно было бы защитить мою честь, но моих сограждан хотят погубить, и, стало быть, мне надлежит спасти их от утеснения. Господа, положение наше не так дурно, как вы хотите меня убедить, — завтра еще до полудня я стану хозяином Парижа». Оба моих друга вообразили, что я потерял рассудок, и, хотя они, наверное, раз пятьдесят за свою жизнь докучали мне требованием, чтобы я начал действовать, теперь они стали поучать меня сдержанности. Я не стал их слушать и тотчас послал за Мироном, советником Счетной палаты, командовавшим милицией в квартале Сен-Жермен-де-л'Оксерруа, человеком честным, храбрым и пользовавшимся доверенностью народа. Я изложил ему положение дел, он согласился с моим суждением и обещал исполнить все, что я желаю. Мы договорились о том, как действовать, и он ушел от меня в решимости бить тревогу и призвать народ к оружию по первому моему приказанию.

Спускаясь по лестнице моего дома, он встретил брата своего повара, который, будучи приговорен к виселице, не осмеливался появляться в городе днем, но часто бродил по нему ночью. Человек этот возле дома Мирона случайно наткнулся на двух беседующих офицеров, которые в разговоре часто упоминали имя хозяина его брата. Он стал подслушивать, спрятавшись за дверью, и узнал следующее: люди эти (впоследствии нам стало известно, что это подполковник гвардии Венн и лейтенант того же полка Рюбантель) совещались о том, как войти к Мирону, чтобы захватить его врасплох, а также о том, где расставить посты гвардейцев, швейцарцев, отряды тяжелой и легкой конницы, чтобы наблюдать за всем районом от Нового моста до Пале-Рояля. Сообщение это в соединении с тем, что нам сообщил маршал Ла Мейере, побудило нас предупредить беду, однако же способом, в котором нельзя было бы усмотреть вызов, ибо, когда имеешь дело с народом, важнее всего, даже нападая, уверить его, будто ты думаешь лишь о защите. Мы исполнили наш замысел, отрядив для наблюдения в местах, где по нашим сведениям собирались расставить солдат, одних лишь безоружных людей в черной мантии 74, то есть почтенных горожан, ибо в этом случае мы могли быть уверены, что никто [79] не возьмется за оружие, пока не получит приказа. Мирон столь умно и искусно исполнил данное ему поручение, что более четырехсот состоятельных горожан собрались небольшими отрядами так бесшумно и несуетливо, как если бы послушники-картезианцы сошлись для молитвенного созерцания.

Я приказал Л'Эпине, о котором уже рассказывал вам в связи с делами покойного графа Суассонского, быть наготове, чтобы по первому приказанию овладеть заставой Сержантов, против улицы Сент-Оноре и построить там баррикаду для защиты от гвардейцев, находящихся в Пале-Рояле. И поскольку Мирон сказал нам, что брат его повара слышал, как двое офицеров, о которых я вам уже говорил, неоднократно упоминали Нельские ворота, мы посчитали нелишним поставить там охрану, ибо заподозрили, что, быть может, через эти ворота хотят кого-то увезти. Аржантёй, самый храбрый и решительный человек на свете, взял на себя попечение об этом и с двумя десятками надежных солдат, которых ему предоставил шевалье д'Юмьер, набиравший новобранцев в Париже, расположился в доме скульптора, жившего по соседству.

Отдав эти распоряжения, я уснул и был разбужен только в шесть часов секретарем Мирона, который явился сообщить мне, что ночью солдаты не показывались, замечены были только несколько всадников, которые, должно быть, явились разведать об отрядах горожан и, поглядев на них, галопом умчались восвояси; судя по этим перемещениям, Мирон полагает, что взятая нами предосторожность помогла предупредить оскорбление, могущее быть нанесено отдельным лицам, но движение, какое становится заметным в доме канцлера, свидетельствует о том, что замышляется что-то против народа: входят и выходят полицейские стражники, и за истекшие два часа туда четыре раза являлся Ондедеи.

Немного позднее знаменщик отряда Мирона явился предупредить меня, что канцлер со всей подобающей магистрату пышностью следует прямо ко Дворцу Правосудия, и Аржантёй прислал мне сообщить, что две роты швейцарской гвардии приближаются со стороны предместья к Нельским воротам. Роковая минута настала.

Я отдал распоряжения в двух словах, и они в две минуты были исполнены. Мирон приказал горожанам взяться за оружие. Аржантёй, переодетый каменщиком, с линейкой в руке, атаковал швейцарцев с фланга, двадцать или тридцать убил, остальных рассеял, захватив одно из знамен; канцлер, теснимый со всех сторон, едва успел укрыться в Отеле О в конце набережной Августинцев со стороны моста Сен-Мишель. Разъяренный народ, сорвав ворота, вломился в дом; канцлера и брата его, епископа Мо, которому он исповедался, спасло одно лишь Провидение, помешав черни, которая, к счастью для него, занялась грабежом, взломать дверь каморки, где он спрятался.

Бунт оказался подобен пожару, внезапному и неукротимому, который от Нового моста распространился по всему городу. За оружие взялись все без исключения. Дети пяти-шести лет ходили с кинжалами, которые [80] матери сами им доставляли. Менее чем за два часа в Париже выросло более тысячи двухсот баррикад 75, украшенных знаменами и разного рода снаряжением, сохранившимся со времен Лиги 76. Когда мне пришлось на минуту выйти из дома, чтобы успокоить ссору, вспыхнувшую из-за недоразумения между двумя офицерами милиции на улице Нёв-Нотр-Дам, я увидел, например, пику, которую нес или, скорее, волочил мальчонка лет восьми — десяти — она, без сомнения, уцелела со времен давней войны с англичанами 77. Однако мне пришлось, увидеть диковинку еще большую: г-н де Бриссак привлек мое внимание к нагруднику золоченого серебра — на нем выгравирована была фигура якобинского монаха, убившего Генриха III, с надписью: «Святой Жак Клеман». Я сделал выговор офицеру милиции, надевшему нагрудник, и тут же распорядился прилюдно разбить его молотом на наковальне кузнеца. Все стали кричать: «Да здравствует Король!», но эхо подхватило: «Долой Мазарини!»

Вскоре после того, как я возвратился домой, ко мне явился казначей Королевы и приказал мне, заклинал меня ее именем употребить все мое влияние, чтобы успокоить мятеж, который двор, как видите, уже не считал безделицей. Я холодно и скромно ответил, что усилия, приложенные мной накануне для этой цели, сделали меня столь ненавистным народу, что я даже подвергся большой опасности, пытаясь показаться ему хоть на мгновение — я вынужден был удалиться к себе, и даже весьма поспешно; но при этом, разумеется, я всячески заверял Королеву, что исполнен почтения, скорби, сожаления и послушания. Казначей, бывший в конце улицы, когда раздались крики «Да здравствует Король!», и слышавший, как почти всякий раз к ним добавляли: «Да здравствует коадъютор!», приложил все старания, чтобы убедить меня в моем могуществе; хотя я был бы чрезвычайно раздосадован, если бы он уверился в моем бессилии, я продолжал притворяться, будто стараюсь убедить его именно в этом. Фавориты двух последних веков не ведали, что творят, когда заменили одними лишь наружными знаками истинное уважение, какое короли должны оказывать своим подданным; как видите, неизбежным следствием этого бывают обстоятельства, когда подданные заменяют одними лишь наружными знаками действительное повиновение, какое они должны оказывать своим королям.

Парламент, собравшийся в этот день рано утром, прежде даже нежели народ взялся за оружие, и уведомленный о восстании криками огромной толпы, которая ревела в зале Дворца Правосудия: «Брусселя! Брусселя!» — постановил в полном составе и в парадной одежде отправиться в Пале-Рояль с требованием освободить арестованных, осудить лейтенанта личной гвардии Королевы, Комменжа, под страхом смерти запретить всем лицам, состоящим на военной службе, принимать подобные поручения, и произвести дознание против лиц, подавших совет об аресте, как против возмутителей общественного спокойствия. Решение было исполнено в тот же час: Парламент в составе ста шестидесяти должностных лиц вышел из Дворца Правосудия. На всех улицах его встречали и провожали [81] восторженные крики и рукоплескания, все баррикады рушились перед ним.

Первый президент обратился к Королеве с той прямотой, какой требовало положение дел. Он без обиняков рассказал ей, для какого обмана использовали при каждом удобном случае королевское слово, посредством какой постыдной и даже ребяческой лжи тысячекратно нарушались самые полезные и даже самые необходимые для блага государства постановления; он в энергических выражениях описал ей опасность, грозящую обществу, беспорядочно и поголовно вооруженному. Королева, которая ничего не боялась, потому что слишком мало знала, вспыхнула и объявила тоном, в котором слышался уже не гнев, а бешенство: «Мне известно, что в городе бунт, но вы мне за него ответите, господа судейские, вы сами, ваши жены и дети». И с этими словами удалилась в свою серую опочивальню, с силой захлопнув за собой дверь.

Члены Парламента вышли из кабинета и уже начали спускаться по лестнице, когда президент де Мем, человек на редкость боязливый, подумав об опасности, какой он и его собратья могут подвергнуться в толпе, убедил их возвратиться, чтобы сделать новую попытку повлиять на Королеву. Герцог Орлеанский, которого они застали в большом кабинете и принялись с жаром умолять об этом, ввел двадцать их представителей в серую опочивальню. Первый президент изобразил Королеве весь ужас вооруженного и неистовствующего Парижа или, вернее, пытался ей это изобразить, ибо она ничего не желала слушать и в гневе выбежала в маленькую галерею.

Тут к ним подошел Кардинал и предложил вернуть пленников, с тем чтобы Парламент дал обещание прекратить свои ассамблеи. Первый президент ответил, что подобное предложение должно быть обсуждено. Хотели тотчас приступить к прениям, но, поскольку многие из присутствовавших опасались, что народ, если они станут заседать в Пале-Рояле, подумает, будто они действуют по принуждению, решено было собраться после обеда во Дворце Правосудия — герцога Орлеанского просили присутствовать на заседании.

Магистратов, вышедших из Пале-Рояля и ни словом не обмолвившихся народу об освобождении Брусселя, вместо прежних восторженных приветствий встретило сначала угрюмое молчание. Приблизившись к заставе Сержантов, где находилась первая баррикада, они услышали ропот, который им удалось успокоить заверением, что Королева-де обещала исполнить их требования. Угрозы у второй баррикады отведены были таким же способом. Третья баррикада, та, что находилась у Круа-дю-Тируар, этим не удовольствовалась; подручный содержателя харчевни выступил вперед во главе двух сотен человек и, приставив алебарду к груди Первого президента, объявил ему: «Возвращайся назад, предатель, и, если не хочешь, чтобы тебя самого разорвали на части, приведи нам Брусселя, а не то — Мазарини и канцлера заложниками». Я полагаю, вам нетрудно вообразить смятение и ужас, охватившие почти всех присутствовавших; пятеро [82] парламентских президентов и более двадцати советников кинулись в толпу, чтобы спасти свою жизнь. Один лишь Первый президент, которого я считаю храбрейшим из наших современников, остался твердым и невозмутимым. Он постарался собрать всех, кого мог, из оставшихся своих сочленов, ни на минуту не теряя ни в словах своих, ни в действиях достоинства, приличествующего его званию, и неспешными шагами вернулся в Пале-Рояль под огнем оскорблений, угроз, негодующих воплей и проклятий.

Человек этот наделен был особого рода красноречием: он не прибегал к междометиям, речь его не отличалась правильностью, но говорил он с силой, заменявшей все остальное, и был от природы столь смелым, что никогда не говорил так убедительно, как в минуту опасности. Возвратившись в Пале-Рояль, он превзошел самого себя и, без сомнения, сумел тронуть всех, исключая Королеву, которая осталась неколебимой. Месьё сделал вид, будто готов упасть перед ней на колени; четыре или пять дрожавших от страха принцесс и в самом деле бросились на колени. Кардинал, которому молодой советник Апелляционной палаты с насмешкой предложил самому выйти на улицу поглядеть, что там творится, — Кардинал, услышав такое предложение, присоединился к большинству придворных; наконец им всем с величайшим трудом удалось вырвать у Королевы такие слова: «Хорошо, господа, подумайте о том, что будет уместно предпринять». Собрание состоялось тут же в большой галерее, и после обсуждения постановлено было благодарить Королеву за свободу, дарованную узникам.

По принятии этого решения тотчас отправлены были два именных указа об освобождении узников, и Первый президент показал народу копии с обоих указов, снятые по всей форме, однако народ не пожелал сложить оружия до тех пор, пока указы не будут исполнены. Да и сам Парламент потребовал, чтобы народ сложил оружие, только когда увидел Брусселя на его месте в своих рядах. Бруссель возвратился во Дворец Правосудия или, вернее, был на другой день внесен туда на плечах толпы под восторженные ее крики 78. Баррикады были разрушены, лавки открылись, и не прошло и двух часов, как в Париже стало так тихо, как не бывало никогда даже на Страстную пятницу 79.

Я не находил возможным прервать нить повествования, касающегося до наиболее важных событий, предваряющих гражданскую войну, и откладывал до сего времени отчет о некоторых подробностях, о которых вы несомненно задавались вопросом, ибо бывают обстоятельства, понять которые почти невозможно, не получив особого на их счет разъяснения. Я уверен, например, что вам любопытно было бы узнать, какие пружины привели в движение все сословия, которые вдруг как бы сдвинулись с места, и какой такой хитрый прием, несмотря на все усилия двора, ухищрения министров, слабость толпы и продажность частных лиц, поддерживал и удерживал это движение в своего рода равновесии. Вы предполагаете здесь, наверное, изрядную долю тайн, происков и интриг. Я готов согласиться, что так оно и выглядит по наружности, и впечатление это [83] столь сильно, что должно простить историкам, которые посчитали правдой правдоподобие.

Я могу и должен, однако, заверить вас, что вплоть до самой ночи накануне появления баррикад в делах общественных не было и крупицы того, что зовется политической игрою, а крупица интриги кабинетной была столь мала, что не заслуживает даже быть принятою в расчет. Объяснюсь подробнее. Советник Большой палаты Лонгёй, человек злокозненный, решительный и опасный, который разбирался в парламентских делах лучше, нежели все остальные его сотоварищи вместе взятые, решил сделать брата своего, президента де Мезона, суперинтендантом финансов; поскольку он приобрел большое влияние на Брусселя, простодушного и доверчивого как дитя, многие полагали, и я разделяю это мнение, что при первых знаках недовольства в Парламенте Лонгёй решил подстрекнуть и подогреть своего друга, дабы таким образом придать себе более веса в глазах министров.

Президент Виоль был ближайшим другом Шавиньи, который ненавидел Мазарини, ибо, более всех содействовав возвышению итальянца при кардинале де Ришельё, был жестоко обманут им в первые дни Регентства, и, поскольку Виоль одним из первых среди своих собратьев выказал горячность, стали подозревать, что его подговорил Шавиньи. Ну не прав ли я, утверждая, что крупица интриги была весьма ничтожной; даже если бы ее приготовили со всем тщанием, какое может привидеться подозрительности (а я весьма в этом сомневаюсь), что могли совершить в палате, состоящей более чем из двухсот должностных лиц и действующей совместно с тремя другими палатами, насчитывающими по меньшей мере стольких же членов, что могли, повторяю я, совершить два самых простодушных и ограниченных ума во всей корпорации?

Президент Виоль всю свою жизнь искал наслаждений и не выказывал никакого усердия к службе; добряк Бруссель, состарившийся среди бумаг в пыли Большой палаты, был известен всем более своей честностью, нежели дарованиями. Среди первых, кто открыто присоединился к этим двум, были Шартон, президент Палаты по приему прошений, едва ли не помешанный, и президент Апелляционной палаты Бланмениль; этот вам известен — в Парламенте он держался так же, как и у вас в доме 80. Надо ли вам говорить, что, если бы в Парламенте составился заговор, выбор не мог пасть на людей столь незначительных, когда вокруг было множество других, имевших куда более весу; я недаром столько раз повторял вам в ходе моего рассказа, что причины революции, мною описываемой, надлежит искать в одном лишь расшатывании законов; оно неприметно расшатало умы и повело к тому, что, прежде нежели кто-нибудь заметил происшедшую перемену, уже составилась партия 81. Без сомнения, ни один из тех, кто в течение этого года произносил речи в Парламенте и в других верховных палатах, не имел никакого понятия не только о том, к чему это приведет, но даже и о том, к чему это может привести. Все говорилось и делалось в духе обычной парламентской процедуры и, поскольку имело [84] вид крючкотворства, отличалось педантизмом, главная черта которого — упрямство, свойство прямо противоположное гибкости, более всего необходимой, чтобы вершить великие дела.

Примечательно, что во всяком согласии, а оно одно только и способно было положить конец несообразностям, творимым такого рода сборищем, умы этого склада усмотрели бы заговор. Сами они составили его, о том не ведая; в таких обстоятельствах за слепотою лиц благонамеренных обыкновенно по пятам следует проницательность тех, кто примешивает к пользе общественной личные страсти, дух возмущения и провидит будущее и возможное там, где корпорации помышляют лишь о настоящем и наблюдаемом на поверхности.

Это краткое рассуждение в соединении с тем, что вы уже узнали о парламентских прениях, довольно показывает вам, как сильно смешалось все ко времени баррикад и сколь велико заблуждение тех, кто думает, будто не следует страшиться образования партии, когда у нее нет главы. Партия нарождается порой в течение одной ночи. Волнения, которые я вам описал, хотя столь бурные и долгие, не могли вызвать ее к жизни в течение целого года. И вдруг в одно мгновение партия расцвела и даже пышнее, нежели было желательно для нее самой.

Поскольку баррикады были разобраны, я отправился к г-же де Гемене, которая сообщила мне, будто знает из верных рук, что Кардинал считает меня их вдохновителем. Королева прислала за мной на другое утро. Она выказала мне все возможные знаки доброты и даже доверия. Она объявила, что, если бы она вняла мне, ей не пришлось бы попасть в несчастное положение, в каком она оказалась; бедный г-н Кардинал приложил все старания, чтобы этого не случилось, он всегда твердил ей, что следует доверять моему суждению; это Шавиньи с его пагубными советами, на которые она положилась более, чем на советы г-на Кардинала, всему виной. «Но Бог мой, — вдруг добавила она, — неужели вы не прикажете побить палками этого негодяя Ботрю, который вел себя с вами столь непочтительно? Позавчера вечером я заметила, что бедный господин Кардинал сам готов был его прибить». Я отвечал на эти слова более почтительно, нежели искренне. Под конец Королева приказала мне пойти к бедному г-ну Кардиналу, чтобы утешить его и посовещаться с ним о мерах, которые следует предпринять для охлаждения умов.

Само собой разумеется, я не стал противиться ее желанию. Кардинал обнял меня с изъявлениями нежности, превосходящими всякое описание. В целой Франции есть, мол, один честный человек — это я. Остальные-де гнусные льстецы, которые взяли власть над Королевой вопреки нашим с ним советам. Он объявил мне, что отныне решил во всем руководиться моими суждениями. Сообщил мне содержание депеш, полученных из-за границы. Словом, наговорил мне такого вздору, что добряк Бруссель (его Мазарини также вызвал к себе, и тот явился вскоре после меня), хотя он и был, правду сказать, доверчив до простоты, выйдя от Кардинала, расхохотался и прошептал мне на ухо: «Да ведь он самый настоящий шут!» [85]

Надо ли вам говорить, что я вернулся к себе исполненный решимости позаботиться как о безопасности общественной, так и о своей собственной. Я перебрал в уме все средства и не увидел ни одного, прибегнуть к которому не представляло бы затруднений. Я знал, что Парламент способен зайти в своих действиях слишком далеко. Мне было известно, что, пока я о нем размышляю, он обсуждает вопрос о муниципальной ренте, которую двор использовал для совершения постыдной сделки, а лучше сказать — для публичного грабежа. Я понимал, что армия, одержавшая победу при Лансе, неминуемо возвратится, чтобы стать на зимние квартиры в предместьях Парижа, и ей не составит труда в одно прекрасное утро обложить город, лишив его подвоза съестного. Я предвидел, что тот самый Парламент, который борется против двора, способен предать суду тех, кто со своей стороны способен взять меры предосторожности, дабы оградить палаты от возможного утеснения. Я знал, что лишь немногие из членов этой корпорации не испугаются, если им предложат такие меры, и, пожалуй, столь же немногим магистратам было бы безопасно их доверить. Я помнил разительные примеры непостоянства народа, а мне от природы противны были насильственные средства, зачастую необходимые, чтобы держать его в узде.

Мой родственник Сент-Ибар, человек умный и храбрый, но с большими причудами и уважавший лишь тех, кто был в немилости при дворе, убеждал меня озаботиться поддержкой Испании, с которой он поддерживал постоянные сношения через графа де Фуэнсальданья, губернатора Испанских Нидерландов при эрцгерцоге 82. Он даже вручил мне от него письмо с многочисленными посулами, которые я не принял. Я ограничился любезными отговорками и по зрелом размышлении решил через Сент-Ибара довести до сведения испанцев, ничем, однако, перед ними не обязываясь, что я твердо намерен не допустить притеснения Парижа, а тем временем совместно с моими друзьями добиваться, чтобы Парламент вел себя несколько осмотрительнее, и ждать возвращения принца де Конде — я был с ним в наилучших отношениях и надеялся убедить Принца в серьезности недуга и в необходимости его лечения. Я полагал, что времени у меня довольно, в особенности потому, что парламентские каникулы были не за горами 83; я вообразил, что, стало быть, палаты более уже не соберутся, двор не будет более раздражаем прениями, с той и с другой стороны наступит известное успокоение, и оно, направляемое рукой принца де Конде, которого ждали с недели на неделю, обеспечит общее спокойствие и безопасность отдельных лиц.

Горячность Парламента опрокинула мои расчеты, ибо, едва успел он вынести решение об оплате муниципалитетной ренты и сделать представления об уменьшении тальи на целую четверть, а также о выплате жалованья всем должностным лицам низшего разряда, он под предлогом того, что необходимо разрешить вопрос о ввозных сборах, потребовал, чтобы ему дозволили продолжать заседания даже во время каникул; Королева дала такое позволение на две недели, ибо отлично знала, что, если [86] Парламенту отказать, он сделает это самовольно. Я приложил все усилия, чтобы помешать этой затее; мне удалось склонить на свою сторону Лонгёя и Брусселя, однако Новион, Бланмениль и Виоль, у которого мы собрались в одиннадцать часов вечера, объявили, что Парламент посчитает предателями тех, кто сделает ему подобное предложение; так как я продолжал настаивать, Новион заподозрил, что я действую заодно с двором. Я сделал вид, будто ничего не заметил, но вспомнил, как женевский проповедник заподозрил главу партии гугенотов, адмирала де Колиньи, что тот исповедался францисканцу из Ниора. При выходе с нашего совещания я смеясь сказал об этом президенту Ле Коньё, отцу того, кто носит это имя сейчас. Человек этот сумасброд, но притом весьма неглупый, был в свое время послом Месьё во Фландрии и имел более житейского опыта, нежели другие. «Вы не знаете наших людей, — ответил он мне, — вам еще не то придется увидеть. Бьюсь об заклад, этот невинный простак (он указал на Бланмениля) воображает, будто продал душу дьяволу, оттого только, что находился здесь в одиннадцать часов вечера». Прими я заклад, быть бы мне в проигрыше, ибо, перед тем как уйти, Бланмениль объявил нам, что больше не желает принимать участия в домашних совещаниях, они смахивают на заговор и интриги, а должностному лицу подобает высказывать свое мнение лишь с кресел, украшенных королевскими лилиями, не входя в предварительное обсуждение его с другими лицами, как то предписывают королевские ордонансы.

По этой канве он вышивал еще множество других нелепых узоров в том же роде; мне пришлось мимоходом их коснуться, чтобы показать вам, что куда труднее уживаться с теми, кто состоит с тобой в одной партии, нежели бороться с ее противниками.

Мне остается сказать, что благодаря их стараниям Королева, полагавшая, что каникулы поохладят разгоряченные умы, и вследствие этого уверившая купеческого старшину, что распространяемые в городе слухи о том, будто она намерена увезти Короля из Парижа, — ложь, Королева, говорю я, разгневалась и увезла Короля в Рюэль. У меня не было сомнений, что она вознамерилась ошеломить Париж, который и впрямь был потрясен отъездом Короля; на другое утро я заметил, что даже самые горячие головы в Парламенте растерялись. Растерянность их еще усилилась, ибо одновременно получено было известие, что Эрлах с четырьмя тысячами веймарцев перешел Сомму 84, а поскольку во время народных волнений беда никогда не ходит одна, распространились еще пять-шесть сообщений в этом же роде, и я понял, что мне придется потратить куда больше усилий, чтобы поддержать пыл парижан, нежели я потратил на то, чтобы его сдержать.

Ни разу за всю мою жизнь не оказывался я в столь затруднительном положении. Я видел угрозу во всей ее обширности, и все в ней меня ужасало. Величайшие опасности обладают притягательной силой, если мы усматриваем в неуспехе возможность славы, заурядные всегда лишь отталкивают, если неудача влечет за собой потерю доброго имени. Я сделал [87] все, чтобы Парламент не выводил двор из терпения, хотя бы до той поры, пока мы найдем способ защититься от чинимых двором обид. Кто знает, удалось ли бы тогда двору воспользоваться благоприятными обстоятельствами или, лучше сказать, не помешало ли бы ему в этом возвращение принца де Конде? Но поскольку именно тогда, когда Король покинул Париж, прошел слух, что Принц на некоторое время задерживается, я расчел, что мне некогда ждать, как я намеревался ранее, и потому принял решение, которое далось мне нелегко, но было правильным, ибо единственно возможным.

Крайние решения всегда тягостны, но они разумны, когда они необходимы. Утешением в них служит то, что жалкими они быть не могут, а в случае удачи способны решить дело. Судьба благоприятствовала моему плану. Королева приказала арестовать Шавиньи 85 и отправить его в Гавр-де-Грас. Я воспользовался этим обстоятельством, чтобы подзадорить Виоля, близкого друга арестованного, играя на его же собственной трусости, которая была весьма велика. Я растолковал Виолю, что ему самому грозит опасность, ибо Шавиньи пострадал потому лишь, что вообразили, будто это он подстрекнул Виоля; Король, без сомнения, покинул Париж для того лишь, чтобы напасть на город; он, Виоль, как и я, видит, сколь велико всеобщее уныние, и, если допустить, чтобы Париж совсем пал духом, ему уже не воспрянуть, вот почему надо его расшевелить; я успешно действую среди народа, а к нему обращаюсь, как к человеку, который пользуется особенным моим доверием и уважением, чтобы он в том же смысле действовал в Парламенте; по моему суждению, Парламенту не должно теперь идти на уступки, но, поскольку Виоль знает своих собратьев, ему известно также, что отъезд Короля, судя по всему, слишком поразил и усыпил их чувства, а стало быть, их надо разбудить, — вовремя сказанное слово должно оказать сие благотворное влияние.

Эти доводы, подкрепленные настояниями Лонгёя, который меня поддержал, после долгих споров убедили президента Виоля и толкнули его из одной лишь трусости, ему свойственной, совершить поступок почти беспримерной отваги. Воспользовавшись минутой, когда президент де Мем докладывал Парламенту о возложенном на него поручении касательно Палаты правосудия 86, Виоль объявил, как мы договорились заранее, что есть дела куда более неотложные, нежели дела Палаты правосудия: ходят слухи, будто Париж намерены подвергнуть осаде, к городу стягивают войска, в тюрьмы бросают самых верных слуг покойного Государя, и следует воспротивиться этим пагубным замыслам 87; он не может не высказать Парламенту, сколь необходимо, по его мнению, почтительнейше просить Королеву привезти Короля обратно в Париж; а поскольку каждому понятно, кто виновник всех этих бедствий, следует пригласить герцога Орлеанского и высших королевских сановников пожаловать в Парламент, дабы обсудить указ 1617 года о маршале д'Анкре, согласно которому иностранцам возбраняется вмешиваться в управление королевством 88. Мы сами понимали, что задеваем струну весьма опасную, и, [88] однако, без этого нам не удалось бы пробудить от сна или скорее не дать уснуть людям, которых страх весьма легко мог ввергнуть в спячку. На отдельных лиц страх обыкновенно не оказывает подобного действия, но зато на целые корпорации, по моему наблюдению, оказывает весьма часто. Этому есть даже объяснение, но ради того, чтобы изложить его, не стоит прерывать нить повествования.

Предложение Виоля оказало на умы впечатление неописуемое: вначале оно напугало, потом обрадовало, потом воодушевило. Отныне о том, что Король находится вне стен Парижа, говорили лишь затем, чтобы решить, как добиться его возвращения, о войсках вспоминали лишь затем, чтобы предупредить их действия. Бланмениль, который еще утром казался мне человеком конченым, во всеуслышание назвал имя Мазарини, которого до этого именовали просто министром. Президент де Новион обрушил на Кардинала поток проклятий, а Парламент постановил, и притом с радостной готовностью: сделать почтительнейшие представления Королеве, умоляя ее вернуть в Париж Короля и удалить войска из окрестностей города; принцев, герцогов и пэров просить пожаловать в Парламент, дабы обсудить меры, потребные для блага государства, а купеческого старшину и эшевенов вызвать, дабы отдать им распоряжения касательно безопасности города.

Первый президент, который почти всегда с жаром защищал интересы своей корпорации, но в глубине души был предан двору, сказал мне вскоре по выходе своем из Дворца Правосудия: «Как вам нравятся эти люди? Они провозгласили постановление, способное разжечь гражданскую войну, но, поскольку не назвали в нем Кардинала, как того требовали Новион, Виоль и Бланмениль, полагают, что Королева должна быть им благодарна». Я сообщаю вам эти маловажные подробности, ибо они лучше передают настроение и дух этой корпорации, нежели события более значительные.

Президент Ле Коньё, которого я встретил у Первого президента, сказал мне: «Вся надежда на вас; нас всех перевешают, если вы не предпримете тайных мер». Я и в самом деле их предпринял, ибо ночь напролет просидел с Сент-Ибаром, составляя письма, с которыми намеревался послать его в Брюссель, чтобы договориться с графом де Фуэнсальданья и обязать того, в случае необходимости, прийти к нам на выручку с испанской армией. Поручиться ему за Парламент я не мог, но я обещался, если Париж подвергнется нападению, а Парламент сдастся, выступить самому и склонить к выступлению народ. В том, что мне удастся начать дело, я не сомневался, но продолжать его без поддержки Парламента было трудно. Я прекрасно это понимал, но тем более понимал, что бывают обстоятельства, в которых сама осмотрительность предписывает полагаться на случай.

Сент-Ибар был уже в дорожной одежде, когда ко мне явился герцог де Шатийон, еще с порога сообщивший мне, что он сейчас от принца де Конде, который завтра прибудет в Рюэль. Мне было нетрудно заставить герцога разговориться, ибо он был моим другом и родственником и к [89] тому же люто ненавидел Кардинала. Он сказал мне, что принц де Конде взбешен против Мазарини 89 и уверен, что Кардинал погубит государство, если предоставить ему свободу действий; у самого Принца есть серьезные причины негодовать на Мазарини: он обнаружил в армии, что Кардинал стакнулся с маркизом де Нуармутье, с которым переписывается тайным шифром, и тот обо всем уведомляет Мазарини в ущерб Принцу. Словом, из всего, что мне рассказал Шатийон, я понял, что Принц не поддерживает тесных сношений с двором. Как вы догадываетесь, я не стал колебаться: я заставил Сент-Ибара, который по этой причине едва не впал в бешенство, снять дорожные сапоги, и хотя вначале я полагал сказаться больным, чтобы избежать необходимости ехать в Рюэль, где не мог быть уверен в своей безопасности, теперь я решил отправиться туда вслед за принцем де Конде. Я не опасался более, что меня там арестуют, ибо Шатийон уверил меня, что Принцу не по душе какие бы то ни было крайности, и я имел все основания полагаться на дружбу, какою он оказывал мне честь. Как вы помните, он выручил меня из затруднения в истории с моленным ковриком в соборе Богоматери, а я еще прежде от души старался услужить ему во время распри его с Месьё касательно кардинальской шапки, которой домогался его брат. Ла Ривьеру достало наглости на это пожаловаться, а Кардинал имел слабость заколебаться. Я предложил принцу де Конде поддержку всего парижского духовенства. Я упоминаю здесь об этом обстоятельстве, которое забыл в свое время отметить, чтобы пояснить вам, что я и в самом деле без опасений мог отправиться ко двору.

Королева приняла меня с отменной приветливостью. Она полдничала у грота. Когда ей подали испанские лимоны, она намеренно угостила ими только Принцессу-мать 90, принца де Конде и меня. Кардинал расточал мне любезности чрезвычайные, но я заметил, что он со вниманием наблюдает, как встретит меня принц де Конде. Когда мы вышли в сад, тот лишь обнял меня, но когда мы во второй раз свернули в аллею, сказал мне, сильно понизив голос: «Завтра в семь часов я буду у вас. В Отеле Конде слишком людно».

Он сдержал слово и, едва появившись в архиепископском саду, приказал мне изложить ему действительное положение дел и все, что я о нем думаю. Я могу и должен сказать вам, что воистину желал бы, чтобы эта моя речь, в которой глаголали не столько уста мои, сколько сердце, была напечатана и отдана на суд собравшихся трех сословий: в слоге ее можно обнаружить немало погрешностей, но, смею заверить вас, никто не осудил бы выраженных ею чувств. Мы уговорились, что я буду по-прежнему действовать на Парламент, чтобы тот продолжал теснить Кардинала; ночью я доставлю в своей карете принца де Конде к Лонгёю и Брусселю, чтобы уверить их, что в случае нужды они не будут брошены на произвол судьбы; Принц явит Королеве все знаки усердия и преданности и даже всеми силами постарается изгладить в ее памяти знаки неудовольствия, какие успел выказать Кардиналу, дабы войти к ней в доверие и незаметно [90] приуготовить ее к тому, чтобы она выслушивала его советы и следовала им; вначале он сделает вид, будто во всем с ней согласен, но мало-помалу постарается приучить ее внимать правде, к какой она до сего времени была глуха, а по мере того, как озлобление народа будет расти и прения в Парламенте продолжаться, Принц сделает вид, будто против собственного желания, из одной лишь необходимости начинает им поддаваться; таким образом, когда Кардинал не рухнет, а как бы сползет вниз, Принц окажется хозяином кабинета благодаря своему влиянию на Королеву и повелителем народа благодаря общему положению дел и с помощью слуг, которых имеет в его рядах.

Нет сомнения, что в смуте, тогда воцарившейся, одним лишь этим способом можно было исправить беду, и, несомненно также, способ этот был столь же прост, сколь необходим. Провидению не угодно было его благословить, хотя стечением обстоятельств оно и благоприятствовало ему, как никогда никакому другому замыслу. Вы увидите, что из него воспоследовало, но прежде я скажу вам несколько слов о том, что произошло как раз перед тем.

Поскольку Королева покинула Париж для того лишь, чтобы с большей свободой ожидать возвращения войск, с помощью которых она намерена была напасть на город или уморить его голодом (она бесспорно помышляла и о том, и о другом), — так вот, поскольку Королева покинула Париж с одною лишь этой целью, она не стала слишком церемониться с Парламентом в отношении его последнего постановления — о нем я уже говорил выше, он содержал просьбу привезти Короля обратно в Париж. Она ответила депутатам, явившимся к ней с представлениями, что весьма ими удивлена, что Король привык каждый год дышать в эту пору свежим воздухом и здоровье его дороже ей, нежели пустые страхи народа. Принц де Конде, прибывший в эту самую минуту и не поддержавший намерения двора подвергнуть Париж нападению, посчитал, что ему следует, по крайней мере, представить Королеве другие знаки своей готовности исполнить ее волю. Он объявил президенту и двум советникам, которые согласно решению Парламента пригласили его на заседание, что он не явится туда и будет повиноваться Королеве, даже если ему придется заплатить за это жизнью. Горячий нрав завлек его в пылу речи далее, нежели то входило в его намерения, о чем вы легко можете судить, уже зная из моего рассказа, как он был расположен прежде даже разговора со мной. Герцог Орлеанский также ответил, что не явится в Парламент, который принял решения слишком дерзкие и недозволительные. Принц де Конти отвечал в том же духе.

На другой день магистраты от короны доставили в Парламент постановление Совета, которым отменялось решение Парламента и запрещалось обсуждать указ 617 года 91 против министров-иностранцев. Прения были на редкость жаркими, Парламент объявил решение представить Королеве ремонстрации, поручил купеческому старшине позаботиться о безопасности города, приказал всем губернаторам открыть заставы и [91] распорядился на другой же день, отложив все дела, приступить к обсуждению указа 617 года. Ночь напролет я усердствовал, стараясь предотвратить этот шаг, ибо боялся, что, ускорив события, он вынудит Принца, вопреки его собственной воле, защищать интересы двора. Лонгёй, со своей стороны, хлопотал о том же. Бруссель дал ему слово начать прения призывом к умеренности, другие положительно обещали мне то же или хотя бы позволили на это надеяться.

Но наутро все вышло по-другому. Они распалили друг друга еще прежде, чем даже заняли свои места. Ими завладел проклятый корпоративный дух, о котором я вам уже говорил; те самые люди, которые двумя днями ранее содрогались от ужаса, и мне стоило такого труда их успокоить, вдруг, неизвестно по какой причине, перешли от страха, вполне основательного, к совершенно слепой ярости; даже не подумав о том, что командующий той самой армией, одно упоминание о которой наводило на них страх, — а его самого им следовало опасаться более, чем его армии, ибо они имели причины полагать, что он им отнюдь не благоволит, поскольку всегда был весьма привержен двору, — так вот те же самые люди, даже не подумав о том, что командующий этот прибыл в столицу, огласили указ, о котором я рассказал вам выше; указ побудил Королеву приказать вывезти из Парижа герцога Анжуйского, еще красного от ветряной оспы, и герцогиню Орлеанскую 92, совсем больную, и на другой же день вызвал бы гражданскую войну, если бы принц де Конде, с которым я имел по этому вопросу еще одно совещание, длившееся три часа, не избрал самый благой и мудрый образ действий. Хотя он был убежден в злодейских умыслах Кардинала как против общества, так и против себя самого и был столь же недоволен поведением Парламента, с которым невозможно было ни сговориться как с целой корпорацией, ни с уверенностью положиться на отдельных ее представителей, он, ни на минуту не усомнившись, принял решение, какое считал наиболее полезным для блага государства. Твердым, ровным шагом прошел он между правительством и народом, между двором и бунтовщиками, и сказал мне слова, которые память сохранила мне даже в пору самых жарких наших распрей: «Мазарини не ведает, что творит; если не принять мер, он погубит государство. Парламент слишком торопится: вы предупреждали меня об этом, и оказались правы. Если бы, согласно нашему уговору, он действовал осмотрительнее, мы уладили бы разом и наши дела, и дела общие. Но он несется вперед очертя голову и, вздумай я броситься вслед за ним, я, верно, мог бы устроить свои дела лучше, нежели он свои, однако меня зовут Луи де Бурбон и я не намерен расшатывать устои трона. Неужто эти оголтелые судейские колпаки 93 поклялись вынудить меня начать гражданскую войну или придушить их самих, навязав себе и им на голову нищего сицилианца, который в конце концов перевешает нас всех?»

Принц и в самом деле имел причины досадовать и гневаться. Представьте, тот самый Бруссель, с которым он сам обо всем уговорился и который определенно обещал мне держаться умеренных суждений в [92] прениях, первым предложил обсудить указ об иностранцах и не мог привести другого оправдания своему поступку, как то, что он заметил всеобщее кипение умов. Наконец, посовещавшись с Принцем, мы постановили, что он незамедлительно отправится в Рюэль, будет продолжать, как прежде, противиться планам двора, уже принявшего решение напасть на Париж, и предложит Королеве, что вместе с герцогом Орлеанским напишет Парламенту, прося его прислать депутацию, дабы обсудить, как помочь бедственному положению государства.

Во имя истины должен сказать, что это Принц придумал такой выход, не пришедший мне в голову. Однако предложение его так восхитило меня и взволновало, что Принц, заметив мой порыв, ласково сказал: «Как далеки вы от тех мыслей, какие вам приписывает двор! Дай Бог, чтобы все эти негодяи-министры были столь же благонамеренны!»

Я горячо заверил принца де Конде, что Парламент будет чрезвычайно польщен честью, какую герцог Орлеанский и Принц окажут ему своими посланиями, но добавил, что, при нынешнем озлоблении умов, сомневаюсь, чтобы палаты согласились вести переговоры с Кардиналом; если он, принц де Конде, может убедить двор не упрямиться и не ставить непременным условием переговоров присутствие на совещании этого министра, Принц окажется в большом выигрыше, ибо ему одному выпадет вся честь примирения, в котором герцог Орлеанский по своему обычаю будет принимать участие лишь для виду; вдобавок отстранение Кардинала от переговоров в высшей степени обесславит Мазарини и послужит весьма полезным приготовлением к тем ударам, какие Принц намерен нанести первому министру в правительстве. Принц сразу понял свою выгоду и, когда Парламент ответил канцлеру герцога Орлеанского, Шуази, и камергеру принца де Конде, шевалье де Ривьеру, доставившим в верховную палату письма своих господ, что депутаты готовы завтра явиться в Сен-Жермен, но совещаться будут с одними только Их Высочествами, принц де Конде ловко воспользовался этими словами, чтобы внушить Кардиналу, будто ему не следует компрометировать себя и осторожность требует от него выдать необходимость за добродетель. Это сильно уронило особу Кардинала, признанного после кончины покойного Короля первым министром, да и дальнейшее было для него не менее позорным. Президент Виоль, предложивший Парламенту возобновить действие указа 617 года против иностранцев, под поручительство принца де Конде явился в Сен-Жермен, куда Король прибыл из Рюэля, и был без возражений допущен на совещание у герцога Орлеанского, в котором участвовали принц де Конде, принц де Конти и герцог де Лонгвиль.

Там обсуждены были почти все статьи, предложенные собравшимися в палате Людовика Святого, и принцы со многими согласились без труда. Первый президент, выразивший недовольство арестом Шавиньи, дал повод к долгому спору, ибо ему указали, что, поскольку, мол, Шавиньи не член корпорации, вопрос этот не входит в компетенцию Парламента, а он возразил, что ордонансы возбраняют задерживать арестованного в [93] тюрьме долее двадцати четырех часов, не учинив ему допроса 94. Герцога Орлеанского привели в негодование эти слова, которые, по его мнению, ограничивали волю Короля слишком тесною рамкою. Виоль с жаром поддержал Первого президента, депутаты все как один остались неколебимы в этом вопросе; доложив об этом на другой день Парламенту, они заслужили его одобрение, и повели дело с такой настойчивостью, и поддерживали его с такой твердостью, что Королева принуждена была согласиться объявить декларацией, что отныне никого из подданных королевства, будь то даже лицо частное, не дозволяется держать в тюрьме более трех дней, не сняв с него допроса. Эта ограничительная статья вынудила двор тотчас освободить Шавиньи, ибо его невозможно было допросить по всей форме.

Вопрос этот, который именовали вопросом безопасности общественной, был едва ли не единственным, вызвавшим серьезные несогласия, ибо правительство не могло решиться ограничить себя условием, столь противоречащим его практике, а Парламенту было столь же не по душе отступиться от старинного ордонанса, дарованного нашими королями по ходатайству Штатов. Остальные двадцать три предложения палаты Людовика Святого породили более препирательств между отдельными лицами, нежели споров по существу вопроса. Всего в Сен-Жермене состоялось пять совещаний. В первом участвовали лишь принцы. На последующие четыре допущены были канцлер и маршал Ла Мейере, сменивший Эмери в должности суперинтенданта финансов. У канцлера вышло несколько нешуточных схваток с Первым президентом, который в своем к нему презрении доходил даже до грубости. На другой день после каждого совещания Парламент обсуждал его по донесению депутатов. Было бы слишком долго и скучно пересказывать вам все сцены, которые там разыгрывались, — я ограничусь общим замечанием, что Парламент, получивший или скорее вырвавший согласие на все свои требования без исключения, а именно на то, чтобы старинные ордонансы возобновлены были декларацией, объявленной именем Короля, но составленной и продиктованной Парламентом 95, посчитал, однако, что сделал большую уступку, обещав не продолжать более своих ассамблей. Вы сразу поймете, какого рода была эта декларация, если благоволите вспомнить обо всех предложениях, сделанных в Парламенте и в палате Людовика Святого и не раз упомянутых мной в ходе моего повествования.

На другой день после того, как декларация была объявлена и зарегистрирована, а произошло это 24 октября 1648 года, Парламент распущен был на каникулы, и вскоре после Королева вместе с Королем вернулась в Париж. Я расскажу о том, что за этим последовало, описав сначала несколько происшествий, случившихся за время этих совещаний.

Герцогиня Вандомская подала прошение в Парламент, ходатайствуя об оправдании сына своего, герцога де Бофора, который в Троицын день счастливо совершил смелый побег из Венсеннского замка 96. Я сделал все, что мог, чтобы быть ей полезным в этом случае, и дочь ее, герцогиня Немурская, признала, что я не оказался неблагодарным. [94]

Однако в другой истории я вел себя не столь благоразумно. Кардинал, страстно желавший погубить меня в общем мнении, просил маршала де Ла Мейере, суперинтенданта финансов и моего друга, отнести в архиепископство сорок тысяч экю — Королева посылает мне их, объяснил он, для уплаты моих долгов, в знак благодарности за услуги, какие я пытался оказать ей в День Баррикад. До сих пор маршал сам то и дело напоминал мне, какую злобу затаил против меня двор в связи с этим делом, но представьте, стоило Кардиналу уверить его, будто он глубоко сожалеет о своей ко мне несправедливости, которую сам отныне открыто признает, как де Ла Мейере тотчас поверил его словам. Я привел это обстоятельство лишь в качестве примера того, как люди, по натуре своей питающие слабость к двору, без раздумий готовы поверить всему, что правительству заблагорассудится им внушить. Я наблюдал это многое множество раз; если уж их не удалось провести, виноват в этом только сам министр. Но поскольку слабость к двору не принадлежала к числу моих пороков, я не дал маршалу де Ла Мейере убедить себя, подобно тому, как сам маршал дал убедить себя Мазарини, и отклонил дар Королевы, сопроводив его всеми теми заверениями, какие приняты в подобных случаях, однако же не более искренними, нежели те, с какими он был мне сделан.

Но тут я как раз и попался в ловушку. Маршал д'Эстре вел с герцогом де Монбазоном переговоры о покупке парижского губернаторства. Кардинал принудил его сделать вид, будто он отказался от мысли об этой должности, и попытаться убедить меня, что мне выгодно ее занять; я же соблазнился ею с тем большей легкостью, что принц де Гемене, к этой должности не способный, имел право ее наследовать и потому должен был получить за нее часть выкупа, а значит, тут были замешаны интересы его жены, мне, как это было известно, небезразличные. Будь я в здравом уме, я не стал бы даже выслушивать такого рода предложение: увенчайся сделка успехом, она поставила бы меня в необходимость либо использовать власть парижского губернатора против интересов двора, что было, конечно, неприлично, либо предпочесть долг губернатора долгу архиепископа к невыгоде для меня самого и для моей репутации. Вот что мне следовало предвидеть, будь я в полном рассудке; впрочем, сохрани я даже крупицу разума, я должен был, по крайней мере, не показывать виду, что склонен воспользоваться представившимся случаем, пока сам не разузнал бы все досконально. Но меня сразу ослепил вид губернаторского жезла, который показался мне особенно соблазнительным в соединении с посохом архиепископа 97; Кардинал же, добившись того, чего хотел и что до сих пор ему ни разу не удавалось, — а именно уронить меня в общем мнении, уличив в преследовании личной корысти, — руками маршала д'Эстре, действовавшего по его наущению, стал чинить мне препятствия, и дело сорвалось.

В эту пору я совершил еще и другой промах, едва ли не столь же важный, ибо вместо того, чтобы при случае — а удобный случай представлялся мне не однажды — обернуть эту историю себе на пользу, я распалился и [95] наговорил о министре все, что можно наговорить в порыве бешенства, племяннику маршала, Бранкасу, который уже тогда страдал пороком переносить сильнейшим все, что о них говорят более слабые. Я и по сию пору не сумею сказать вам, какая мысль или, лучше сказать, какое бессмыслие толкнуло меня на столь нелепый поступок. В тайниках моего сердца я ищу ответа на вопрос, почему исповедоваться вам в своих ошибках доставляет мне удовольствие более глубокое, нежели доставило бы, я уверен в том, самое заслуженное самовосхваление 98. Возвращаюсь, однако, к делам общественным.

Декларация, на обнародовании которой я остановился, и возвращение Короля в Париж при бездействии распущенного на каникулы Парламента, на некоторое время успокоили народ, который был воспламенен настолько, что за два-три дня перед тем, как декларация была зарегистрирована, едва не растерзал Первого президента и президента де Немона, ибо, по мнению торговцев, Парламент недостаточно ретиво обсуждал вопрос о ввозном сборе с вина. На Святого Мартина пыл возвратился снова. Казалось, едва созрел виноград, всем ударили в голову винные пары; вам предстоит стать свидетельницей сцен, в сравнении с которыми все предыдущие покажутся вам пастушеской идиллией.

Все в мире имеет свою решительную минуту; верх искусной политики в том и состоит, чтобы эту минуту распознать и использовать. Тот, кто упустил ее в революциях государственных, рискует, что она не повторится вновь или что он ее уже не заметит. Тому есть великое множество примеров. Шесть или семь недель, протекших со времени обнародования декларации до Святого Мартина 1648 года, являют нам такой пример, оказавшийся для нас слишком даже чувствительным. В декларации каждый нашел свою выгоду или, лучше сказать, мог бы найти, если бы понял ее как должно. Парламенту принадлежала честь восстановления порядка. Принцы разделили ее с ним, обеспечив себе к тому же важнейший плод его — влияние и безопасность. Народ, с которого сняли бремя более чем шестидесятимиллионного налога, облегченно вздохнул; будь кардинал Мазарини человеком, наделенным способностью выдавать необходимость за добродетель, — одним из необходимейших для министра свойств, — будь он, повторяю, наделен этой способностью, он не преминул бы, в силу преимущества, неразлучного с фавором, приписать себе впоследствии большую часть даже тех перемен, каким он особенно упорно противился.

Таковы были важные для всех выгоды, и все без исключения упустили их во имя соображений столь мелких, что, по здравому разумению, из-за них не стоило терять даже выгоды более ничтожные. Народ, воодушевленный ассамблеями Парламента, едва они прекратились, насторожился при приближении нескольких военных отрядов, на которые, правду сказать, смешно было обращать внимание по причине их малой численности и по многим другим обстоятельствам. Парламент, вернувшийся после каникул, принял мелочи, которые даже и не отзывались нарушениями декларации, с той же непреклонностью и придирками, с какими принял бы [96] неявку обвиняемого в суд или просрочку платежа. Герцог Орлеанский видел все то добро, какое мог сделать, и отчасти зло, какое мог предотвратить, но поскольку ни то, ни другое не возбуждало в нем страха — главнейшей его страсти, он не довольно ощутил опасность, чтобы принять ее к сердцу.

Принц де Конде видел зло во всей его обширности, но, поскольку храбрость была прирожденным его достоинством, не довольно этого зла боялся; он желал добра, но только на свой особенный лад: его возраст, его характер и одержанные им победы не позволяли ему соединить с энергией терпеливость; он не усвоил вовремя правила, столь необходимого властителям, — видеть в мелких неудачах жертву, какую всегда должно приносить на алтарь великих дел. Кардинал, совершенно не понимавший наших обычаев, неизменно смешивал важные с неважными; на другой же день после того, как была обнародована декларация, та самая декларация, что при всеобщем возбуждении умов сочтена была главнейшим законом королевства, — так вот, на другой же день эта декларация была нарушена и изменена в ничтожных своих статьях, усердным соблюдением которых Кардиналу следовало бы даже похваляться, дабы прикрыть нарушения, какие он мог быть вынужден сделать в статьях более значительных; вследствие такого его поведения Парламент тотчас после своего открытия возобновил ассамблеи, а Счетная палата и даже Палата косвенных сборов, куда в том же ноябре отправили декларацию для утверждения, позволили себе внести в нее еще более изменений и оговорок, нежели это сделал Парламент.

Палата косвенных сборов запретила, между прочим, под страхом смерти давать талью на откуп. По этому вопросу ее члены вызваны были в Пале-Рояль и в известном смысле отступились от первоначального своего постановления, разрешив откупа еще на полгода, чем Парламент остался весьма недоволен и 30 декабря созвал ассамблею, чтобы обсудить этот вопрос, а также потому, что ему стало известно еще об одной декларации Счетной палаты, которою на эти откупа давалось разрешение бессрочное. Заметьте, прошу вас, что еще 16 числа того же месяца герцог Орлеанский и принц де Конде явились в Парламент, дабы воспрепятствовать созыву ассамблей и потребовать, чтобы одни лишь уполномоченные занимались обнаружением статей декларации, которые, по мнению Парламента, нарушены были правительством, — однако добиться этого им удалось только после ожесточенных споров. Принц произнес весьма запальчивую речь, — утверждали даже, будто он сделал мизинцем знак, как бы угрожая. Он часто говорил мне впоследствии, что у него и в мыслях не было угрожать Парламенту. Но так или иначе, большинство советников поняли его движение как угрозу, поднялся ропот, и, если бы не пробил час расходиться, дело приняло бы еще более опасный оборот.

На другой день волнение как будто улеглось, ибо Парламент, как я уже сказал, согласился, чтобы нарушения декларации рассматривали уполномоченные, собравшиеся у Первого президента; но это видимое спокойствие длилось недолго. [97]

Второго января Парламент решил созвать ассамблею, дабы обеспечить соблюдение декларации, которая, по его мнению, нарушена была, в частности за последние восемь — десять дней, во всех ее статьях; Королева же решила вывезти из Парижа Короля вместе со всеми придворными в четыре часа утра в день Богоявления. Пружины, вызвавшие все это движение, довольно любопытны, хотя и просты.

Из того, что я вам уже рассказывал, вы отчасти представляете себе, что побуждало действовать Королеву, наставляемую Кардиналом, и герцога Орлеанского, руководимого Ла Ривьером, самым низким корыстолюбцем, какого знал век. А вот как мне представлялись побуждения принца де Конде.

Оплошности Парламента, о которых я вам уже говорил, отвратили Принца от этого учреждения почти сразу после попыток его сговориться с Брусселем и Лонгёем; отвращение это, подкрепленное милостями, какие Королева расточала ему по его возвращении, притворной покорностью Кардинала и природным нежеланием Принца ссориться с двором, унаследованным им от отца и матери, довольно легко ослабили доводы, какие породила в душе Принца его доблесть. Я сразу заметил эту перемену, и мне стало горестно за себя, горестно за моих сограждан, но, по правде сказать, более всего за самого Принца. Моя любовь к нему была столь же велика, сколь и мое к нему уважение, и я с первого взгляда увидел разверзшуюся бездну. Я наскучил бы вам, вздумай я пересказывать все беседы, какие я имел с ним об этом предмете. Судите, пожалуй, об остальных по той, что я передам вам в подробностях. Она произошла во второй половине того самого дня, когда он якобы угрожал Парламенту.

Я обнаружил в эту пору, что отвращение к Парламенту, замеченное в нем мною прежде, сменилось гневом и даже яростью. Он заявил мне с проклятиями, что у него не стало сил терпеть долее дерзость и глупость буржуа 99, которые посягают на королевскую власть; до тех пор, пока он полагал, будто они метят только в Мазарини, он был на их стороне, но я сам признавался ему раз тридцать, что невозможно ни о чем сговориться наверное с людьми, которые не способны поручиться за самих себя на четверть часа вперед, ибо ни на одну минуту не способны поручиться за своих собратьев; он не может решиться возглавить армию безумцев, ибо ни один здравомыслящий человек не станет связываться с подобным сборищем; он — принц крови и не желает потрясать устои государства; если бы Парламент вел себя согласно уговору, государство могло бы упрочиться, но, действуя так, как он действует, он ведет дело к его гибели. Принц подкрепил эти слова всеми мыслимыми соображениями, как общими, так и частными. Вот что я ему ответил слово в слово:

«Я согласен, Ваше Высочество, со всеми Вашими общими соображениями, но позвольте применить их к частному случаю. Если Парламент содействует гибели государства, то не потому, что намеревается его погубить: никто не имеет более интереса в поддержании королевской власти, нежели сословие должностных лиц 100, с этим согласны все. Стало быть, [98] следует не обинуясь признать, что верховные палаты творят зло потому лишь, что не умеют творить благо, даже когда его желают. Дельный министр, который знает, как управлять частными лицами и корпорациями, поддерживает их в равновесии, в котором им надлежит находиться по своей природе — достигается оно соразмереньем власти венценосцев и покорности народной... Невежество нынешнего правителя лишает его проницания и силы, потребных для того, чтобы регулировать гири этих часов. Пружины их перепутались. Та, что должна была лишь умерять движение, хочет его ускорить, и, признаюсь, она делает это худо, ибо не для того предназначена; вот в чем изъян нашего механизма. Ваше Высочество хочет его исправить с тем большим основанием, что никому другому это не по плечу; но для того, чтобы исправить его, должно ли присоединяться к тем, кто хочет его сломать? Вы признаете несообразность действий Кардинала, признаете, что он помышляет об одном — утвердить во Франции правление, подобное которому видел лишь в Италии. Преуспей он в своих замыслах, разве то было бы в интересах государства, построенного на разумных и благородных началах? Разве то было бы хоть сколько-нибудь в интересах принцев крови? Но полно, способен ли он преуспеть? Не навлек ли он на себя общую ненависть и презрение? И разве Парламент не сделался кумиром народа? Я знаю, Вы почитаете народ ничем, потому что у двора есть армия, но дозвольте мне сказать Вам, что народ надлежит считать кое-чем всякий раз, как сам он возомнит себя всем. Так вышло теперь: он уже почитает ничем Вашу армию, а беда в том, что мощь народа состоит в его воображении, — поистине можно сказать, что в отличие от всякой другой силы народ, дойдя до известной точки, способен на все, на что полагает себя способным.

Ваше Высочество говорили мне недавно, что это расположение народа всего лишь дым; но дым этот столь черный и густой, поддерживаем огнем, весьма живым и ярким. Раздувает его Парламент, и Парламент этот при всех своих благих и даже бесхитростных намерениях способен разжечь его настолько, что пламя охватит и испепелит его самого, а тем временем не однажды подвергнет опасности государство. Корпорации обыкновенно с излишней ретивостью нападают на ошибки министров, когда те в них упорствуют, и почти никогда не прощают им неосмотрительности, а это в иных случаях способно погубить монархию. Если бы незадолго перед тем, как Вы возвратились из армии, Парламент вздумал ответить на нелепый и пагубный вопрос Кардинала, уж не собираются ли палаты поставить пределы королевской власти, если бы, повторяю, самые мудрые из магистратов не уклонились от ответа, Франция, по моему суждению, подверглась бы большой опасности, ибо стоило Парламенту ответить утвердительно, как он готов уже был сделать, он сорвал бы покров, окутывающий тайну государственного правления. У каждой монархии она своя. Тайна Франции состоит в особого рода благоговейном и священном молчании, коим французы сокрыли, почти всегда слепо повинуясь своим королям, право нарушать сие повиновение — они желают пользоваться [99] этим правом лишь в те минуты, когда полагают, что угождение королям было бы плохой услугой самим венценосцам. Воистину чудо, что Парламент не сорвал нынче этого покрова, и не сорвал его по всей форме, запечатлев указом, что имело бы следствия куда более опасные и губительные, нежели вольность, какую народ с некоторого времени забрал себе, подглядывать сквозь покров. Если эта вольность, утвердившаяся уже в зале Дворца Правосудия, достигла бы Большой палаты, она превратила бы в нерушимые законы то, что пока еще остается вопросом спорным и что прежде было секретом, в который не проникли или который, по крайней мере, уважали.

Ваше Высочество не может помешать силой оружия злосчастным следствиям обрисованного мной положения, к каким мы, быть может, даже слишком близки. Ваше Высочество видит, что самому Парламенту стоит больших трудов сдерживать народ, который он пробудил, видит, что зараза распространилась в провинции: Гиень и Прованс обнаруживают уже опасные признаки того, чему они выучились у Парижа 101. Все колеблется, и только Вы один, Ваше Высочество, благодаря блеску своего рождения и славы и всеобщей уверенности в том, что никто, кроме вас, не в силах помочь горю, способны успокоить волнение. Можно сказать, что Королеве досталась доля ненависти, какую питают к Кардиналу, а герцогу Орлеанскому доля презрения, какое питают к Ла Ривьеру. Если из желания им угодить Вы разделите их умоначертания, Вы разделите с ними общую ненависть. Вы недосягаемы для презрения, но Вас будут страшиться, и страх, заняв место презрения, отравит таким страшным ядом ненависть, какую будут питать к Вам, и презрение, какое уже питают к другим, что рана, ныне опасная для государства, может стать для него смертельной, и в ходе революции пробудить решимость отчаяния, а в подобных случаях это последний и самый опасный признак болезни.

Мне известны справедливые причины, побуждающие Ваше Высочество опасаться поведения корпорации, насчитывающей более двухсот членов и не способной ни управлять, ни быть управляемой. Неудобство это велико, однако, осмелюсь утверждать, его можно преодолеть, и, более того, — особые обстоятельства облегчают нынче его устранение. Если бы образована была партия, а Вы предводительствовали бы армией, если бы обнародованы были манифесты и наконец Вы стали бы признанным главою партии, в какую вошел бы Парламент, неужели, Ваше Высочество, в подобных обстоятельствах Вам труднее было бы выдержать это бремя, нежели Вашему деду и прадеду приноравливаться к прихотям пасторов Ла-Рошели и мэров Нима и Монтобана 102? И неужели Вашему Высочеству было бы труднее управиться с парижским Парламентом, нежели герцогу Майенскому во времена Лиги 103, то есть в эпоху мятежа, как никакой другой несовместного со всеми парламентскими установлениями? Ваше рождение и Ваша доблесть настолько же возвышают Вас над герцогом Майенским, насколько цели, о которых идет речь, выше целей лигистов; образ действий в обоих этих случаях также совершенно различен. Лига [100] вела воину, которую вождь партии начал с того, что открыто и гласно вошел в сговор с Испанией против трона и особы Короля, одного из храбрейших и достойнейших государей, когда-либо правивших Францией; вождь этот, происхождения чужеземного и сомнительного, заставил, однако, долго служить своим интересам тот самый Парламент, одна мысль о котором Вам непереносима, хотя Вы столь далеки от желания подстрекнуть его к войне, что являетесь в его стены для того лишь, чтобы обеспечить ему безопасность и мир.

Вы открылись всего лишь двум членам Парламента, да и то под честное слово, какое Вам дали оба, что они ни перед кем на свете не обнаружат Ваших намерений. Но неужели Ваше Высочество полагает, что эти двое в силах управлять действиями своих корпораций с помощью этого подспудного и скрытого знания? Осмелюсь заметить Вам, что если Вы соблаговолите открыто объявить о том, что готовы быть заступником народа и верховных палат, Вы сможете располагать ими, во всяком случае долгое время, безусловно и почти самовластно. Это не входит в Ваши намерения, Вы не хотите ссориться с двором, Вы предпочитаете мятежу переговоры с правительством. Не сетуйте же, что люди, которые видят Вас лишь в этом свете, не соразмеряют своих поступков с Вашими желаниями. Вам самому должно бы соразмерять с их поступками свои собственные, ибо они у всех на виду; Вы можете это сделать, поскольку Кардинал, задавленный бременем всеобщей ненависти, слишком слаб, чтобы принудить Вас против Вашей воли к преждевременному столкновению и разрыву. Ла Ривьер, руководствующий герцогом Орлеанским, самый трусливый человек на свете. Продолжайте делать вид, будто Вы стремитесь успокоить умы, и действуйте так, чтобы их раздражить согласно первоначальному Вашему плану; неужели его может изменить несколько больший или несколько меньший пыл Парламента? Да и что значит это больше или меньше? На самый худой конец Королева решит, что Вы не довольно пылко защищаете ее интересы. Разве нет способа одолеть эту опасность? Разве нельзя изобразить, будто это не так? Да и разве нельзя доказать это на деле? Наконец, Ваше Высочество, я почтительнейше прошу позволить мне сказать Вам, что еще не бывало на свете плана, столь прекрасного, безгрешного, святого и полезного, как тот, какой Вы составили, и еще не бывало, по крайней мере по моему мнению, доводов столь хрупких, как те, что мешают Вам его осуществить. А наименее веский из тех, какие склоняют или, лучше сказать, должны были бы склонить Вас к нему, состоит в том, что если кардинал Мазарини не преуспеет в своих намерениях, он увлечет Вас с собой в своей гибели, а если преуспеет, то для того, чтобы Вас погубить, использует все, содеянное Вами для того, чтобы его возвысить».

По тому, как дурно отделана эта речь, вы можете судить, что я произнес ее без подготовки и обдумывания. Возвратившись к себе от принца де Конде, я продиктовал ее Легу, — Лег показал ее мне, когда я в последний раз приезжал в Париж 104. Она не убедила принца де Конде, который был уже предубежден; на мои частные примеры он отвечал соображениями [101] общими, что, правду говоря, ему свойственно. У героев есть свои слабости; слабость принца де Конде состоит в том, что уму его, одному из самых замечательных, недостает последовательности. Те, кто полагали, будто он хотел вначале ухудшить положение с помощью Лонгёя, Брусселя и моей, чтобы сделаться еще более необходимым двору и совершить для Кардинала то, что он совершил для него впоследствии, столько же грешат против его благородства и против истины, сколько думают оказать чести его хитрости. Те, кто полагают, будто мелкая корысть — желание получить пенсион, губернаторство, выгодные должности — была единственной причиной перемены его поведения, ошибаются столь же глубоко. Надежда подчинить себе кабинет, без сомнения, сыграла здесь свою роль, но она не могла одержать верх над другими соображениями; истинная причина была в том, что, равно охватив взглядом все, он не все равно прочувствовал. Слава заступника своих сограждан прельстила его первой, потом поманила слава охранителя трона. Таково свойство тех, чей ум наделен недостатком, о каком я упомянул выше. Хотя они отлично видят опасности и преимущества решений, между которыми колеблются, и даже видят их в совокупности, они неспособны в совокупности взвесить их. Поэтому то, что сегодня представляется им более легким, завтра в их глазах перетягивает чашу весов. Вот причина, вызвавшая перемену в принце де Конде, и должно сказать: не делая чести его дальновидности или, точнее, решимости, она оправдывает его намерения. Что и говорить, вздумай он даже со всею возможною осмотрительностью следовать благим замыслам, какие, без сомнения, у него были, он не в силах был бы возродить монархию на веки вечные; но будь его умыслы дурными, он мог бы совершить все что угодно, ибо малолетство Короля, упрямство Королевы, слабодушие герцога Орлеанского, бездарность министра, развращение народа, недовольство парламентов открывали перед молодым принцем, исполненным достоинств и увенчанным лаврами, поприще, более славное и обширное, чем то, какое выпало Гизам.

В разговоре со мной принц де Конде два или три раза гневно обмолвился, что если-де судейские будут и дальше действовать так, как они взяли себе за правило, он покажет им, каково истинное положение дел, и ему, Принцу, не составит труда их образумить. Правду сказать, я не прочь был воспользоваться этим источником, чтобы разузнать все, что мог, о замыслах двора; Принц, однако, не высказывался напрямик, но все же я уразумел достаточно, чтобы утвердиться в прежней мысли, что двор вернулся к первоначальному своему плану напасть на Париж. Чтобы выведать более, я сказал Принцу, что Кардинал может ошибиться в своих расчетах, и Париж окажется твердым орешком. «Его возьмут не как Дюнкерк, с помощью подкопов и приступов, — гневно ответил Принц, — а измором, оставив на неделю без гонесского хлеба» 105. Я намотал это на ус и не столько для того, чтобы доискаться еще новых подробностей, сколько чтобы развязать себе руки в отношении самого Принца, возразил ему, сказав, что намерение преградить путь хлебу из Гонесса может [102] натолкнуться на препятствия. «На какие? — резко спросил он. — Неужто горожане вздумают дать нам сражение?» — «Их было бы нетрудно одолеть, будь они одни, Принц», — ответил я. «Кто же будет с ними? — продолжал он. — Неужели вы, мой нынешний собеседник?» — «Это был бы дурной знак, — заметил я. — Это слишком отзывалось бы Лигой». — «Шутки в сторону, — молвил он, подумав. — Неужели у вас достанет безумства связать себя с этими людьми?» — «Достанет, и с лихвою, — ответил я. — Вашему Высочеству это известно, как и то, что я коадъютор Парижа, и, стало быть, честь моя и выгода побуждают меня его охранять. До конца моих дней я готов служить Вашему Высочеству во всем, что не противоречит этому соображению». Я видел, что мои слова тронули Принца, однако он сдержал свои чувства. «Если вы ввяжетесь в это губительное дело, — сказал он, — я буду сожалеть о вас, но у меня не будет причины на вас сетовать, не сетуйте же и вы на меня и будьте моим свидетелем, что я не дал Лонгёю и Брусселю ни одного обещания, от какого Парламент не разрешил бы меня своим поведением». Вслед за тем он наговорил много любезных слов мне лично. Он предложил помирить меня с двором. Я заверил его в моей преданности и усердии во всем, что не будет противно моим обязательствам, ему известным. Я принудил его согласиться с тем, что я не могу оставить их втуне, и сам оставил Отель Конде в волнении, какое вы легко можете вообразить.

Монтрезор и Сент-Ибар явились ко мне как раз в ту минуту, когда я заканчивал диктовать Легу мою беседу с принцем де Конде, и приложили все старания, чтобы убедить меня немедля послать гонца в Брюссель. Хотя мне очень не хотелось оказаться первым, кто станет врачевать наши недуги с помощью испанского слабительного 106, вынужденный необходимостью, я начал составлять для гонца инструкцию, которая должна была содержать множество пунктов, почему я положил закончить ее на другое утро.

Судьбе угодно было вечером доставить мне другое средство, более приятное и невинное. Совершенно случайно я отправился к герцогине де Лонгвиль, у которой бывал крайне редко, ибо поддерживал тесную дружбу с ее мужем, а он не принадлежал к числу тех придворных, с кем она была в наилучших отношениях. Я нашел ее в одиночестве; в разговоре она коснулась дел политических, бывших тогда в моде. Мне показалось, что она раздражена против двора. По слухам мне было известно, что она в высшей степени раздражена и против принца де Конде. Я сообразил то, что говорили в свете, с тем, что я понял из оброненных ею слов. Мне было известно, что принц де Конти совершенно в ее руках. Все эти мысли поразили вдруг мое воображение и породили в нем новую мысль, какую я вам изложу после того, как поясню немного обстоятельство, которое я отметил.

Мадемуазель де Бурбон питала к своему старшему брату дружбу самую нежнейшую, а герцогиня де Лонгвиль вскоре после своего замужества воспылала к нему ненавистью и отвращением, которые дошли до [103] последней крайности 107. Вы понимаете сами, что свету не надобно большего, чтобы сочинить вздорные пояснения к истории, побудительные причины которой оставались загадкою. Я никогда не мог в них проникнуть, но всегда держался убеждения, что все, говоренное об этом при дворе, было неправдою, ибо, примешайся и впрямь к их дружбе любовная страсть, принц де Конде никогда не сохранил бы к сестре нежности, какую сохранял даже в разгаре дела с письмами к графу де Колиньи. По моим наблюдениям, поссорились они лишь после смерти графа, а я знаю из верных рук: Принцу было известно, что сестра его действительно любит Колиньи 108. Страстная любовь к герцогине принца де Конти бросила на эту семью тень кровосмешения, на деле незаслуженную, однако опровергающий молву довод, который я вам привел и который представляется мне совершенно убедительным, не мог ее рассеять.

Комментарии

73 Кемпер-Корантен — местечко в Бретани, куда ссылали провинившихся священников, чтобы затем отправить их в Америку.

74 ... людей в черной мантии ... — Простонародье носило серые плащи, состоятельные горожане — черные.

75 Менее чем за два часа в Париже выросло более тысячи двухсот баррикад... — Парижане натягивали цепи, перегораживающие улицы, а потом укрепляли их мешками с землей, камнями и навозом. Они возводили баррикады с такой быстротой, опасаясь не столько солдат, сколько грабежей, которые могли начаться вслед за беспорядками. Опорой Рецу служили в первую очередь не бедняки, а люди со средним достатком.

76 Лига — Святая Лига, объединение католиков (1576 — 1594 гг.), созданное для борьбы с протестантами. Одной из целей лигистов было возвести на престол их главу, Генриха Гиза, свергнув Генриха III. Подняв восстание в Париже 12 мая 1588 г., они едва не захватили короля и вынудили его бежать из Парижа. Лига пользовалась поддержкой Испании, получала от нее денежную помощь. Нынешний День Баррикад (27 августа 1648 г.) заставляет Реца вспомнить о предыдущих событиях (он далее постоянно сравнивает события времен Фронды и Лиги), но он не хочет повторять ошибки Гизов.

77 ... давней войны с англичанами. — Столетняя война между Францией и Англией (1337 - 1453 гг.).

78 ... внесен туда на плечах толпы под восторженные ее крики. — Франсуаза де Мотвиль, приближенная Анны Австрийской и противница фрондеров, свидетельствует в своих мемуарах: «Ни королей, ни римских императоров не чествовали столь триумфально, как этого ничтожного человечка, у которого было всего-то достоинств — попечение об общественном благе и ненависть к налогам».

79 ... на Страстную пятницу. — В этот день скорби, день распятия Христа, все лавки закрывались, работы прекращались.

80 ... у вас в доме. — В рукописи зачеркнуто, но читается «Ливри», аббатство, где постоянно жила г-жа де Севинье.

81 ...уже составилась партия. — Нынешний опыт свидетельствует о глубине анализа Реца, универсальности сформулированных им политических законов; его описание тактики мятежей, причин смуты, роли Парламента весьма проницательно и актуально.

82 ... при эрцгерцоге ... — Эрцгерцог — Леопольд Вильгельм Габсбургский, младший брат германского императора Фердинанда III, правитель Испанских Нидерландов (1647 - 1656).

83 ... парламентские каникулы были не за горами ... — Они длились с 7 сентября по 12 ноября.

84 ... с четырьмя тысячами веймарцев перешел Сомму ... — Парижане испугались прихода веймарцев, состоявших на службе у французского короля (см. примеч. 14), не столько потому, что они могли атаковать Париж, сколько из-за того, что наемные войска, славившиеся своей жестокостью, разоряли все кругом, добывая себе пропитание.

85 Королева приказала арестовать Шавиньи ... — Это произошло 18 сентября 1648 г. Одновременно Шатонёф был сослан в свои земли. Шавиньи и Шатонёф были противниками Мазарини, и их подозревали в разжигании парламентских интриг. В Рюэль двор переехал за пять дней до того.

86 ... о возложенном на него поручении касательно Палаты правосудия ... — Учредить палату для расследования злоупотреблений интендантов и финансистов.

87 ... воспротивиться этим пагубным замыслам ... — Дневники Мазарини подтверждают правоту Реца. Кардинал считал, что «Парламент стал исполнять обязанности Короля, и народ всецело Парламенту предался», и этому нужно положить конец. Мазарини настоял на том, чтобы вывезти десятилетнего короля из Парижа.

88 ... иностранцам возбраняется вмешиваться в управление королевством. — Этот указ к Мазарини было применить нельзя, ибо он стал французским подданным в апреле 1639 г.

89 ... принц де Конде взбешен против Мазарини ... — За то, что не получил адмиральской должности, а Шатийон ненавидел кардинала, т. к. его никак не производили в маршалы.

90 Принцесса-мать — мать принца де Конде Шарлотта Маргарита (урожд. де Монморанси).

91 ... указ 617 года ... — Т. е. 1617 г. (закон был принят после убийства Кончини). В XVII в. при написании дат тысячелетие нередко опускалось.

92 Герцогиня Орлеанская — Маргарита Лотарингская, вторая жена Гастона Орлеанского.

93 ... судейские колпаки ... — Советники Парламента носили квадратные шапочки, как судьи, адвокаты, священники, врачи.

94 ...не учинив ему допроса. — Это был один из пунктов государственной реформы, предложенной палатой Людовика Святого в июле 1648 г.

95 ... объявленной именем Короля, но составленной и продиктованной Парламентом ... — По мнению М.-Т. Хипп и М. Перно, Парламент, пользуясь слабостью государственной власти, превращался из судебного органа в политический. Абсолютная монархия ограничивалась, становилась едва ли не конституционной. В декларации было закреплено право палат свободно регистрировать налоговые эдикты, отзывались интенданты; все должностные лица финансового ведомства получали прежние права, защищалась свобода личности, сокращалась талья. В этот же день был подписан Вестфальский мир, положивший конец войне с германским императором (с Испанией война продолжалась), но Реца внутренняя политика заставляет полностью забыть о внешней.

96 ... совершил смелый побег из Венсеннского замка. — 31 мая 1648 г.

97 Но меня сразу ослепил вид губернаторского жезла, который показался мне особенно соблазнительным в соединении с посохом архиепископа ... — В этом соединении не было ничего необычного: архиепископ Лионский был губернатором города, архиепископ Тулузский командовал армией, архиепископ Бордоский — эскадрой. Но если верить дневникам Мазарини, Рец сам домогался этой должности безо всякого наущения со стороны кардинала.

98 ... заслуженное самовосхваление. — Личностный характер мемуаров Реца позволяет считать их одним из первых образцов автобиографии во французской прозе. Более того, Рец показывает те психологические механизмы, которые привели к возникновению литературной исповеди — жанра, восходящего к Блаженному Августину (V в.), но ставшего популярным в XVIII в., после Ж. -Ж. Руссо.

99 ... терпеть долее дерзость и глупость буржуа ... — После двадцати лет службы судейские чиновники становились дворянами; в Парламенте, где должности наследовались, заседали потомственные дворяне, но для принца крови они все равно буржуа. Ряд мемуаристов считает, что Конде не давал коадъютору твердого обещания примкнуть к фрондерам.

100 ... никто не имеет более интереса в поддержании королевской власти, нежели сословие должностных лиц ... — Эта глубокая мысль Реца, и ныне актуальная, вскрывает главную причину поражения парламентской Фронды.

101 ... Гиень и Прованс обнаруживают уже опасные признаки того, чему они выучились у Парижа. — Парламент Бордо, столицы Гиени, отменил решение губернатора, герцога д'Эпернона, продавать зерно в Испанию, ибо в провинции начинался голод. В Экс-ан-Провансе, столице Прованса, парламент боролся против намерения Мазарини удвоить число судейских, которые будут заседать по полгода.

102 ...нежели Вашему деду и прадеду приноравливаться к прихотям пасторов Ла-Рошели и мэров Нима и Монтобана? — Ассамблеи протестантов, где большую роль играли пасторы, руководили городами юга Франции. Их деятельность сковывала Луи I и Анри I де Бурбонов, принцев Конде, вождей гугенотской партии в эпоху религиозных войн.

103 ...герцогу Майенскому во времена Лиги... — Карл Лотарингский, герцог Майенский, возглавил Лигу (см. ч. II, примеч. 76) в 1589 г. после того, как его старшие братья, Генрих I и Людовик II Гизы, были убиты по приказу Генриха III. Он потерпел поражение в борьбе с Генрихом Наваррским. Договор лигистов с Испанией был подписан в Жуанвиле в 1585 г.

104 ... дурно отделана эта речь... Лег показал ее мне, когда я в последний раз приезжал в Париж. — Неизвестно, действительно ли у Реца сохранились тексты речей или он сочинял их одновременно с мемуарами. Мнения комментаторов расходятся. В XVII в. действительно существовало обыкновение записывать речи до или после их произнесения. Но все же С. Бертьер полагает, что по большей части включение речей — литературный прием, восходящий к традиции античной историографии (где речи служили для обобщения повествования и для его украшения). После возвращения из изгнания на родину в 1662 г. Рец несколько раз приезжал в Париж. Здесь, по-видимому, имеется в виду его пребывание в столице в 1674 — 1675 гг.

105 «...оставив на неделю без гонесского хлеба». — Конде взял Дюнкерк, принадлежавший тогда Испанским Нидерландам, 11 октября 1646 г. после двухнедельной осады благодаря умелой организации подрывных работ. В городке Гонессе, расположенном в 18 километрах к северу от Парижа, пекли лучший в ту пору хлеб.

106 ... с помощью испанского слабительного ... — Имеется в виду золото, которым испанцы снабжали и лигистов и фрондеров. Выражение это стало расхожим после того, как было использовано в «Менипповой сатире о достоинствах испанского католикона» (1594), высмеивающей лигистов: шарлатаны сбывают парижанам универсальное снадобье от всех болезней — «католикон», испанское слабительное.

107 Мадемуазель де Бурбон питала к своему старшему брату дружбу ... а герцогиня де Лонгвиль ... воспылала к нему ненавистью и отвращением, которые дошли до последней крайности. — Г-жа де Лонгвиль до замужества звалась м-ль де Бурбон. Старший из двух ее братьев, Конде, был младше ее на два года.

108 ... сестра его действительно любит Колиньи. — См. примеч. 7 (ч. II). Другие мемуаристы, в отличие от Реца, считают, что любовь Колиньи к г-же де Лонгвиль была безответной.

Текст воспроизведен по изданию: Кардинал де Рец. Мемуары. М. Наука. 1997

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

Главная страница  | Обратная связь
COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.