Мобильная версия сайта |  RSS
 Обратная связь
DrevLit.Ru - ДревЛит - древние рукописи, манускрипты, документы и тексты
   
<<Вернуться назад

ЖАН ФРАНСУА ПОЛЬ ДЕ ГОНДИ, КАРДИНАЛ ДЕ РЕЦ

МЕМУАРЫ

MEMOIRES

Вторая часть «Жизни кардинала де Реца»

Я начал читать свои проповеди в церкви Сен-Жан-ан-Грев в день праздника Всех Святых 1 при большом стечении народа, неудивительном в таком городе, как Париж, который не привык видеть на кафедре своих архиепископов.

Залог успеха тех, кто вступает в должность, — сразу поразить воображение людей поступком, который в силу обстоятельств кажется необыкновенным.

Поскольку я должен был принять посвящение в сан, я удалился в Сен-Лазар, где по наружности вел себя так, как это обыкновенно принято. Но душой я погрузился в глубокое и долгое раздумье о том, какого поведения мне следует отныне держаться. Решить это было отнюдь не легко. Парижское архиепископство хирело перед лицом света из-за недостойных дел моего дядюшки и прозябало перед лицом Бога из-за его небрежения и бездарности. Я предвидел препятствия, какие встретятся мне на пути к его возрождению, и был не настолько слеп, чтобы не понимать: величайшее и самое непреодолимое из них кроется во мне самом. Я не мог не знать, сколь необходимо епископу соблюдение строгих правил нравственности. Я чувствовал, что скандальное беспутство моего дяди предписывает мне правила еще более строгие и неукоснительные, нежели любому другому, и в то же время чувствовал, что не способен к этому, и все препоны совести и честолюбия, какие я воздвигну на пути распутства, останутся лишь ненадежными запрудами. После шестидневного раздумья я принял решение творить зло намеренно, что несомненно есть самое тяжкое преступление перед Богом 2, но бесспорно самое разумное поведение в отношении света, ибо, поступая так, мы берем меры предосторожности, которые частью покрывают зло, и таким способом избегаем наибольшей для нашего сана опасности — попасть в смешное положение, некстати примешивая грех к благочестию.

Вот в каком святом расположении духа вышел я из Сен-Лазара. Впрочем, оно не было дурным во всех отношениях, ибо я принял твердое решение нерушимо исполнять все обязанности, налагаемые моим саном, и творить столько же добра для спасения других, сколь много зла могу причинить самому себе. [40]

Архиепископ Парижский, самый слабодушный на свете человек, был, как это часто случается, и самым тщеславным. Он всегда уступал почетное место любому королевскому сановнику, но в своем собственном доме отказывал в учтивости знатным людям, которые имели в нем нужду. Я избрал образ действий совершенно противоположный. Я оказывал почет всем, кто посещал мой дом, провожал гостей до кареты и таким способом снискал в глазах многих репутацию человека учтивого, а в глазах некоторых — даже смиренного. Не выставляя этого напоказ, я избегал появляться в местах официальных рядом с особами слишком высокого звания, пока не утвердился совершенно в этой своей репутации, а когда посчитал ее упроченной, воспользовался заключением одного брачного контракта, чтобы оспорить у герцога де Гиза право подписать его первым. Еще прежде этого я внимательно изучил сам и поручил своим людям изучить мои права, неоспоримые в пределах моей епархии. Первенство мое подтверждено было решением Совета 3, и то, как много у меня оказалось сторонников, убедило меня в этом случае, что снизойти до малых есть самый верный способ уравнять себя с великими. Раз в неделю я показывался при дворе, когда служили обедню у Королевы, а потом почти непременно бывал приглашен отужинать у кардинала Мазарини, который обходился со мной весьма благосклонно и был в самом деле весьма мной доволен, потому что я не пожелал принять участия в так называемом «Заговоре “Кичливых"» 4, хотя среди его участников были мои ближайшие друзья. Надеюсь, вы не посетуете на меня, если я расскажу вам, что представлял собою этот заговор.

Герцог де Бофор, которого разум был много ниже посредственного, видя, что Королева подарила своей доверенностью кардинала Мазарини, впал в самый необузданный гнев. Он отверг щедрые знаки милости 5, предложенные ему Королевой, и в тщеславии своем выказывал свету все приметы оскорбленного любовника; он не церемонился с Месьё, в первые дни Регентства дерзко обошелся с покойным принцем де Конде 6, а позднее вывел его из терпения, открыто поддержав против герцогини де Лонгвиль герцогиню де Монбазон, которая, правду сказать, оскорбила первую лишь тем, что предала гласности, то ли сочинив сама, то ли просто показав другим, пять писем, будто бы писанных г-жой де Лонгвиль к Колиньи 7. Г-н де Бофор, желая заручиться сторонниками в своих действиях против Регентши, первого министра и принцев крови, создал заговор из людей, которые все окончили безумием, но и в ту пору уже не казались мне здравомыслящими: то были Бопюи, Фонтрай, Фиеск. Монтрезор, который, наружностью напоминая Катона, отнюдь не походил на него поведением, присоединился к ним вместе с Бетюном. Первый был близким моим родственником, со вторым меня связывали довольно дружественные отношения. Оба принудили г-на де Бофора искать во мне соучастника. Я выслушал его посулы с почтением, но не поддался на них; я даже имел объяснение о том с Монтрезором, которому сказал, что обязан Королеве парижским коадъюторством, и милость эта достаточно велика, [41] чтобы удержать меня от любого сговора, какой мог бы быть ей неугоден. А когда Монтрезор возразил мне, что я ничем не обязан Королеве, ибо она сделала лишь то, что было во всеуслышание приказано ей покойным Государем, да и вообще милость оказана была мне в ту пору, когда Королева никого ничем не жаловала, а попросту никому ни в чем не отказывала, я ответил ему так: «Позвольте мне забыть все, что может умалить мою благодарность, и помнить лишь то, что способно ее усугубить». Слова эти, как позднее уверял меня Гула, были переданы им кардиналу Мазарини, которому они пришлись по вкусу. Он повторил их Королеве в тот день, когда был арестован герцог де Бофор. Арест этот произвел много шуму, однако вовсе не в том смысле, в каком был бы должен, и, поскольку он положил начало возвышению министра, которому, как вы увидите из дальнейшего моего повествования, принадлежит в пьесе главная роль, я полагаю необходимым рассказать вам об этом несколько более подробно.

Вы уже видели, что партия, образованная при дворе герцогом де Бофором, состояла всего лишь из четырех или пяти меланхоликов 8, которых можно было заподозрить в сумасбродных планах; впечатление это и впрямь напугало кардинала Мазарини, а может быть, дало повод притвориться, будто он напуган. Полагать можно было и то и другое, несомненно лишь одно: Ла Ривьер, пользовавшийся уже большим влиянием на герцога Орлеанского, сообщая Кардиналу разного рода известия, пытался внушить ему страх, дабы тот заставил Месьё избавиться от Монтрезора, которого Ла Ривьер ненавидел; принц де Конде также приложил все старания, чтобы устрашить Кардинала из опасения, как бы герцог Энгиенский, нынешний принц де Конде, не вздумал искать поединка с г-ном де Бофором, как это едва не случилось во время ссоры герцогинь де Лонгвиль и де Монбазон. Орлеанский дворец и Отель Конде, объединенные общими интересами, в мгновение ока обратили в посмешище спесь, заслужившую друзьям герцога де Бофора прозвище «Кичливых»; в то же время они очень ловко воспользовались многозначительностью, какую герцог де Бофор, как это свойственно тем, в ком тщеславие превосходит ум, при всяком случае старался придать любому вздору. Заговорщики кстати и некстати держали совет, назначали бесполезные встречи, даже выезды на охоту окружали таинственностью. Кончилось дело тем, что их арестовал в Лувре капитан личной гвардии Королевы Гито. «Кичливые» были изгнаны кто куда, и по всему королевству было объявлено, что они умышляли на жизнь Кардинала 9. Я никогда не придавал этому веры, ибо против них не нашлось ни свидетелей, ни доказательств, хотя большую часть тех, кто состоял на службе рода Вандомов 10, долгое время продержали в заточении. Воморен и Гансевиль, с которыми я сотни раз беседовал об этом предмете во времена Фронды, клялись мне, что это злейшая ложь. Первый был капитаном личной гвардии герцога де Бофора, второй его конюшим. Маркиз де Нанжи, кавалерийский полковник, не помню, какого полка, Наваррского или Пикардийского, ненавидевший Королеву и Кардинала по причине, которую я вам не замедлю изложить, дней за [42] пять или шесть до ареста г-на де Бофора весьма склонялся к тому, чтобы вступить в заговор «Кичливых». Я отговорил его от этой затеи, сказав ему, что влияние моды, столь заметное во многом, ни в чем не сказывается столь сильно, как в отношении королевской милости или опалы. Бывают времена, когда опала подобна огню, очищающему от всех пороков и освещающему все добродетели, но бывают и такие, когда человеку порядочному не пристало ее на себя навлекать. Я убеждал Нанжи, что нынешние времена принадлежат к последнему роду. Я обратил ваше внимание на это обстоятельство, чтобы вы представили себе положение дел сразу после кончины покойного Государя. С этого мне и следовало бы начать, но нить повествования увела меня в сторону.

К чести кардинала де Ришельё должно признать, что он взлелеял два замысла, которые я нахожу такими же обширными, как замыслы Цезаря и Александра. Мысль сокрушить протестантскую партию родилась у моего дяди, кардинала де Реца, мысль схватиться с могущественным Австрийским домом не приходила в голову никому. Кардинал де Ришельё воплотил первую и ко времени своей смерти много успел в осуществлении второй. Доблесть принца де Конде, который в ту пору был еще герцогом Энгиенским, помешала Королю воспрепятствовать этим деяниям. Знаменитая победа при Рокруа 11 обеспечила королевство защитой столь же надежной, сколь громкой была слава, какой она его покрыла, — лавры ее увенчали ныне царствующего Короля еще в колыбели. Король, отец его, не любивший и не уважавший Королеву, свою супругу, умирая, учредил при ней Совет, чтобы ограничить власть ее Регентства; он назначил в Совет кардинала Мазарини, канцлера 12 и господ Бутийе и де Шавиньи. Поскольку лица эти, будучи клевретами кардинала де Ришельё, пользовались общей ненавистью, они тотчас после смерти Короля были осмеяны всеми лакеями во всех закоулках Сен-Жерменского дворца; окажись у герцога де Бофора хоть малая толика ума, не будь епископ Бовезский глупцом в митре, и захоти мой отец принять участие в делах, эти подручные Регентства были бы неминуемо изгнаны с позором, а память кардинала де Ришельё, без всякого сомнения, с нескрываемой радостью осуждена Парламентом.

Королева была любима благодаря своим злоключениям куда более, нежели за свои достоинства. Ее постоянно преследовали на глазах у всех, а страдания у особы ее сана заменяют великие добродетели. Всем хотелось верить, будто она наделена терпением, личину которого очень часто надевает безразличие. Словом, от нее ждали чудес, и Ботрю говаривал, что она уже их творит, ибо даже самые отъявленные ханжи позабыли ее былое кокетство.

Герцог Орлеанский хотел было заявить права на Регентство, и Ла Фретт, состоявший у него на службе, посеял тревогу в Сен-Жермене, явившись туда час спустя после смерти Короля с двумястами дворян, приведенных им из его владений. Тогда я потребовал от Нанжи, чтобы он предоставил в распоряжение Королевы полк, которым он командовал и [43] который стоял гарнизоном в Манте 13. Он привел его в Сен-Жермен; туда же направился и гвардейский полк; Короля привезли в Париж. Месьё удовлетворился званием правителя королевства. Принц де Конде был объявлен главой Совета. Парламент утвердил Регентство Королевы, однако ни в чем его не ограничил; все изгнанники были возвращены, все узники выпущены на свободу, все преступники оправданы, те, кто были отрешены от своих должностей, получили их обратно, всех осыпали милостями, отказа не было ни в чем, и между прочим г-жа де Бове получила позволение строиться на Королевской площади. Не помню только имени того, кому дан был на откуп налог на мессы. Всеобщее благоденствие, казалось, служит надежным залогом преуспеяния отдельных лиц; нерушимое согласие королевской семьи обеспечивало покой внутри страны. Битва при Рокруа на долгие века сокрушила могущество испанской пехоты; имперская кавалерия не могла устоять против веймарцев 14. На ступенях трона, откуда суровый и грозный Ришельё не столько правил смертными, сколько их сокрушал, появился преемник его, кроткий, благодушный, который ничего не желал, был в отчаянии, что его кардинальский сан не позволяет ему унизиться перед всеми так, как он того хотел бы, и появлялся на улицах с двумя скромными лакеями на запятках своей кареты. Ну не прав ли я, говоря вам, что человеку порядочному не пристало быть не в ладах с двором в такие времена? И не прав ли я был, посоветовав Нанжи не ссориться с ним, хотя, несмотря на услугу, оказанную им в Сен-Жермене, он был первым, кому отказали в ничтожном вознаграждении, какого он домогался? Я помог ему его получить.

Вас не должно удивить, что все были поражены, когда герцога де Бофора заключили в тюрьму при дворе, где из темниц только что выпустили всех без изъятия, но вас, без сомнения, удивит, что никто не обратил внимания на проистекшие отсюда следствия. Эта суровая мера, взятая в пору, когда власть была столь мягкой, что ее как бы вовсе не замечали, произвела весьма заметное действие. В обстоятельствах, которые я вам описал, ничего не стоило эту меру применить, и, однако, в ней усмотрели геройство, а все геройское снискивает успех, ибо, обладая величием, оно не выглядит злодейством. На поступки министров, даже самые необходимые, зачастую ложится тень злодейства, оттого что для свершения их они вынуждены осиливать препятствия, преодоление которых неизбежно навлекает на них зависть и ненависть. Но если министрам представляется случай совершить важный поступок, ничего не сокрушая, ибо помех на их пути нет, а это бывает весьма редко, он окружает их власть чистым, безгрешным блеском, лишенным дурной примеси, и не только укрепляет эту власть, но впоследствии помогает им поставить себе в заслугу не только все, что они совершают, но и все то, от совершения чего они воздерживаются.

Видя, что Кардинал арестовал того, кто тому пять или шесть недель с небывалой пышностью сопроводил в Париж Короля, воображение всех поражено было почтительным изумлением; помню, что Шаплен, а он был [44] человек вовсе не глупый, неустанно восхищался этим великим событием. Все почитали себя обязанными первому министру за то лишь, что он не бросал каждую неделю кого-нибудь в тюрьму, и приписывали мягкости его натуры все случаи, которыми он не воспользовался, чтобы содеять зло. Надо признать, что кардинал Мазарини весьма искусно поддерживал свой успех. Он всеми способами старался показать, что его вынудили принять такое решение, что советы Месьё и принца де Конде одержали в душе Королевы верх над его мнением. Назавтра после ареста г-на де Бофора, он стал еще более терпимым, учтивым и доступным. Вход к нему был совершенно свободный, получить аудиенцию ничего не стоило; обедать с ним можно было запросто, как с любым частным лицом; он во многом отказался даже от той важности, с какою держатся обыкновенные кардиналы. Словом, он вел себя так ловко, что возвысился над всеми в ту самую пору, когда все полагали себя его ровней. Удивляет меня то, что принцы и другие вельможи, которым их собственные интересы повелевали быть прозорливее людей обыкновенных, более других оказались слепы. Месьё мнил себя на особом положении; принц де Конде, привязанный ко двору своей алчностью, желал ему верить. Герцог Энгиенский был еще в том возрасте, когда охотно почиют под сенью лавров; герцог де Лонгвиль открыл было глаза, но для того лишь, чтобы снова их смежить; герцог Вандомский был слишком счастлив, что отделался всего лишь изгнанием; герцог Немурский был еще ребенком; герцогом де Гизом, только что возвратившимся из Брюсселя, правила мадемуазель де Понс, а он полагал, будто правит двором; герцог Буйонский воображал, что ему со дня на день возвратят Седан 15; виконт де Тюренн был более нежели удовлетворен, командуя веймарской армией, герцог д'Эпернон был счастлив, что ему возвратили губернаторство и должность в армии; маршал де Шомбер всю свою жизнь держался того, что входило в силу при дворе; герцог де Грамон был рабом двора, а господа де Рец, де Витри и де Бассомпьер не шутя полагали себя в милости, поскольку не томились ни в тюрьме, ни в изгнании. Парламент, избавленный от кардинала де Ришельё, его попиравшего, воображал, будто с приходом министра, каждый день заверявшего палаты, что Королева намерена следовать только их советам, настал золотой век. Духовенство, всегда подающее пример угодничества, проповедовало его другим под именем послушания. Вот как случилось, что в одно мгновение все оказались мазаринистами.

Описание мое, быть может, показалось вам слишком длинным, но прошу вас принять во внимание, что оно охватывает четыре первые года Регентства, когда стремительное укрепление королевской власти, которому начало положено было кардиналом де Ришельё и которое еще упрочено было обстоятельствами, мною отмеченными, и непрерывными победами над врагом, привело к положению дел, здесь изображенному. На третьем и на четвертом году из-за безделицы вышла небольшая размолвка между Месьё и герцогом Энгиенским; размолвка вышла также между герцогом Энгиенским и кардиналом Мазарини из-за должности [45] командующего флотом, на которую первый притязал после смерти герцога де Брезе, своего шурина. Я не вхожу здесь в подробности этих недоразумений, потому что они никоим образом не изменили картины, к тому же вы не найдете мемуаров, посвященных этому времени, в которых не говорилось бы о них.

Через два месяца после моего посвящения в сан 16 архиепископ Парижский покинул столицу, чтобы провести лето в Анже, в принадлежащем ему там аббатстве Сент-Обен, и приказал мне, хотя и с большой неохотой, взять на себя заботу о его епархии. В первый раз мне пришлось исполнить мои обязанности в женском монастыре Зачатия, который я посетил, лишь уступив настоянию Королевы, ибо зная, что в этом монастыре содержится более восьмидесяти девиц, среди которых немало хорошеньких и есть кокетливые, я не решался подвергнуть мою добродетель такому испытанию. Пришлось, однако, это сделать, и я сохранил ее в назидание ближним, ибо ни разу не увидел лица ни одной из девиц, разговаривая с ними только, когда они были скрыты покрывалом; поведение это, которого я держался в продолжение шести недель, заслужило громкую славу моему целомудрию.

В своей епархии я продолжал делать все, что ревность моего дяди позволяла мне предпринять, не навлекая его гнева. Но так как при характере архиепископа его гневило почти все, я старался снискать похвалы не столько за то, что я делал, сколько за то, чего не делал; таким образом, я нашел способ обернуть к выгоде для себя самую ревность архиепископа Парижского, ибо теперь я мог, ничем не рискуя, выказывать благие намерения решительно во всем, между тем, будь я сам себе хозяином, благоразумие вынудило бы меня придерживаться лишь того, что исполнимо.

Долго спустя в пору одного из притворных перемирий, какие мы время от времени заключали с кардиналом Мазарини, он признался мне, что первую тревогу из-за большой власти, приобретенной мной в Париже, он почувствовал, заметив этот мой маневр, который, впрочем, в отношении его не таил ничего дурного. Другой случай также обеспокоил его по причине столь же неосновательной.

Я вознамерился подвергнуть испытанию способности всех священников моей епархии, что и в самом деле было делом чрезвычайно полезным. С этой целью образовал я три комитета, состоявшие из каноников, кюре и монахов, которые должны были разделить всех священников на три разряда; к первому из них причислены были достойные, оставляемые при исполнении своих обязанностей, ко второму — те, кто не был пригоден, но мог им стать, к третьему — кто им не был и стать не мог. Отделив друг от друга последние два разряда, их отрешали от должности и помещали в различные заведения — с первыми проводили наставительные беседы, вторых просто обучали правилам благочестия. Надо ли вам говорить, что предприятие это потребовало огромных расходов, но ко мне со всех сторон стекались значительные суммы: люди благородные щедрой рукой развязывали свои кошельки. [46]

Успех этот раздосадовал первого министра, и по его наущению Королева под каким-то пустым предлогом послала за архиепископом Парижским, а тот два дня спустя после своего возвращения, под предлогом еще более пустым, пресек исполнение моего замысла. Хотя мой друг, капеллан Куре, и уведомил меня, что удар этот нанесен мне двором, я перенес его с хладнокровием, в ту пору отнюдь не свойственным горячему моему нраву. Я не выказал никакого огорчения и с г-ном Кардиналом держался как обычно. Однако несколькими днями позже я выразился о другом предмете куда менее осторожно, нежели действовал в первом случае. На слова добрейшего г-на де Моранжи, который в келье приора картезианского монастыря заметил мне, что я трачу слишком много денег, — а это было более чем справедливо, ибо расходы мои были непомерны, — я ответил весьма необдуманно: «Я произвел подсчеты: Цезарь в моем возрасте задолжал в десять раз больше». Слова эти, во всех отношениях неосмотрительные, были одним случившимся там злосчастным педантом повторены г-ну де Сервьену 17, а тот коварно передал их Кардиналу. Кардинал посмеялся над ними и поступил весьма умно, но намотал их на ус и поступил весьма неглупо.

Ассамблею духовенства созвали в 1645 году. Я был приглашен на нее от моей епархии, и она воистину стала опасным рифом для моего и так уже пошатнувшегося положения при дворе.

На Ассамблее в Манте кардинал де Ришельё нанес жестокий урон достоинству и свободе духовенства, в ужасных обстоятельствах изгнав шесть самых почтенных прелатов 18. На Ассамблее 1645 года решено было загладить происшедшее или, лучше сказать, воздать этим лицам почести за проявленную ими твердость духа, пригласив их занять места в Собрании, хотя они и не были его депутатами. Решение это, принятое в частных беседах с общего согласия, бесхитростно и без утайки объявлено было на Ассамблее, и никому не пришло в голову, что двору это может не понравиться; случаю угодно было, чтобы обсуждение этого вопроса пришлось на тот день, когда был мой черед как представителя Парижской епархии говорить первым.

Таким образом я первый высказал предложение, о котором заранее договорились, и был всеми поддержан. Дома меня ждал казначей Королевы, который передал мне ее приказание не мешкая к ней явиться. Она возлежала на кровати в своей малой серой опочивальне и резким тоном, вообще ей свойственным, сказала мне, что никогда не предполагала, что я способен настолько забыть свой долг перед ней, чтобы поступить так, как я поступил, да еще при обстоятельствах, которые наносят оскорбление памяти покойного Короля, ее супруга. Мне не составило труда ответить так, что на мои доводы возразить было нечего, но Королева нашла выход из положения, приказав мне довести мои слова до сведения г-на Кардинала. Он, однако, внял им не более, чем она. Он говорил со мной с видом самым высокомерным, не пожелал выслушать моих оправданий и объявил, что приказывает мне от имени Короля на другой же день взять мои [47] слова обратно в присутствии всей Ассамблеи. Надо ли вам говорить, что принудить меня к этому было бы трудно. И, однако, я не стал горячиться, я держался все так же почтительно, но, видя, что покорность моя не оказывает на него никакого действия, я решился обратиться к архиепископу Арльскому, человеку мудрому и сдержанному, и просить его присоединиться ко мне, дабы вдвоем убедить Кардинала внять нашим доводам. Мы отправились к нему, мы пытались его убедить, и оба пришли к заключению, что нет человека менее сведущего, нежели он, в делах духовенства. Не помню в точности, как разрешилось это дело, да и не думаю, чтобы вам любопытно было о том узнать, — я рассказал вам о нем столь пространно, для того лишь, чтобы заверить вас, что не я был повинен в первой ссоре, какая произошла у меня с двором: из почтения к Королеве я обходился с Кардиналом уважительно и даже выказывал долготерпение.

Нужду в долготерпении я почувствовал еще сильнее месяца три или четыре спустя при происшествии, которому вначале дало повод невежество Мазарини, но который усугубило его коварство. Епископ Вармии, один из послов, прибывших за королевой Польской 19, заблагорассудил совершить церемонию бракосочетания в соборе Богоматери. А я позволю себе напомнить вам, что епископы и архиепископы Парижские никогда не уступали права отправлять службы в своей церкви никому, кроме кардиналов королевской крови; дядя мой навлек на себя жестокую хулу всего своего капитула, допустив, чтобы королеву Английскую обвенчал кардинал де Ларошфуко 20.

Дядя отбыл во вторую свою поездку в Анжу как раз накануне праздника Святого Дионисия 21, а в самый день праздника церемониймейстер двора Сенто доставил мне прямо в собор Богоматери именное повеление приготовить собор для епископа Вармии, притом составленное в таких выражениях, какими приказывают купеческому старшине 22 приготовить Ратушу для балета. Я показал бумагу декану и каноникам, которые находились при мне, сказав им, что нисколько не сомневаюсь: это ошибка, допущенная каким-нибудь письмоводителем государственного секретаря; я завтра же отправлюсь в Фонтенбло, где пребывает двор, дабы самому пролить свет на это недоразумение. Сильно взволнованные, они хотели сопровождать меня в Фонтенбло, но я этому воспротивился, пообещав, в случае надобности, послать за ними.

Я вошел к Кардиналу. Я привел ему множество резонов и примеров. Я сказал ему, что, будучи преданным его слугой, надеюсь, что он окажет мне милость изъяснить их Королеве; я сопроводил свои слова всеми доводами, какие могли склонить его к моей просьбе.

Вот тут-то я и понял, что он ищет поссорить меня с Королевой, ибо я видел ясно: доводы мои произвели на него впечатление, и он, без сомнения, уже сожалеет о приказе, который отдал, не взвесив его следствия, — и, однако, после недолгого раздумья он самым непреклонным и нелюбезным тоном стал настаивать на своем решении. Хотя я говорил от имени [48] архиепископа Парижского и всего парижского духовенства, он разбушевался так, как если бы некое частное лицо по собственной прихоти явилось поучать его во главе пятидесяти бунтовщиков. Я хотел почтительно указать ему на это различие, но он был столь мало осведомлен о наших нравах и обычаях, что превратно истолковывал даже то немногое, что ему пытались пояснить. Внезапно и неучтиво оборвав наш разговор, он отослал меня к Королеве. Я нашел ее предубежденной против меня и озлобленной, и единственное, чего мне удалось от нее добиться, — что она даст аудиенцию капитулу, без которого, как я ей объявил, я не вправе и не должен принять решение.

Я тотчас послал за капитулом. Декан прибыл на другой день в сопровождении шестнадцати депутатов. Я представил их; они изложили свое мнение, изложили весьма разумно и убедительно. Королева отослала нас к Кардиналу, который, сказать вам правду, наговорил нам одного лишь вздору, и, так как сила французских выражений оставалась для него еще смутной, он в заключение объявил мне, что накануне я говорил с ним с большой наглостью. Вам нетрудно представить, как оскорбило меня это слово. Но, поскольку я принял твердое решение быть сдержанным, я ответил ему улыбкой, а потом, повернувшись к депутатам, заметил: «Забавное словечко, господа». Улыбка моя разгневала Кардинала. «Понимаете ли вы, с кем разговариваете? — промолвил он самым высокомерным тоном. — Я вас вразумлю». Признаюсь вам, при этом я вспыхнул. Мне хорошо известно, ответил я ему, что я коадъютор Парижский и говорю с г-ном кардиналом Мазарини, но он, как видно, воображает себя кардиналом Лотарингским, который обращается к своему викарию из Меца 23. Сравнение это, сорвавшееся у меня с языка в пылу гнева, развеселило присутствующих, которые были весьма многочисленны.

Я пригласил депутатов капитула у меня отобедать; мы уже готовились возвратиться в Париж, когда маршал д'Эстре явился уговаривать меня не доводить дело до ссоры, твердя, что все еще можно уладить. Видя, что я не намерен следовать его совету, он напрямик объявил, что Королева приказала ему привести меня к ней. Колебаться я не стал — я взял с собой депутатов. Мы нашли Королеву подобревшей, милостивой, переменившейся до такой степени, что невозможно описать. В присутствии депутатов она сказала мне, что хотела видеть меня не для того, чтобы обсудить существо дела, которое нетрудно будет разрешить, но чтобы пожурить меня за тон, каким я разговаривал с бедным г-ном Кардиналом, ведь он кроток как агнец и любит меня как сына. Она присовокупила к этому всевозможные ласковые слова и под конец приказала декану и депутатам отвести меня к Кардиналу и всем вместе подумать, как поступить. Мне стоило больших усилий сделать этот шаг, и я заметил Королеве, что она одна на всем свете могла принудить меня к нему.

Мы нашли первого министра еще более милостивым, чем его госпожа. Он рассыпался передо мной в извинениях за употребленное им выражение «наглость». Он заверил меня, и, возможно, говорил правду, что он [49] полагал, будто слово это имеет тот же смысл, что по-итальянски insolito (Мазарини уверял, что спутал французское слово «insolemment» — «нагло» с итальянским «insolito» — «необычно». (Примеч. переводчика.)). Он наговорил мне множество любезностей, но ничего не решил, отложив дело до Парижа, куда он намеревался ненадолго приехать. Мы вернулись туда ожидать его приказаний, а четыре или пять дней спустя церемониймейстер Сенто явился ко мне в полночь с письмом от архиепископа, который приказывал мне ни в чем не противодействовать притязаниям епископа Вармии и предоставить ему отслужить церемонию бракосочетания. Будь я благоразумен, я удовольствовался бы тем, что сделал, ибо должно пользоваться любым предлогом, который не наносит урона нашей чести, чтобы положить конец недоразумению с двором; но я был молод и к тому же разгневан, ибо видел, что в Фонтенбло меня обвели вокруг пальца, как оно и было на самом деле, и обошлись со мной любезно лишь для виду, чтобы выиграть время и послать гонца в Анже, к моему дяде. Я, однако, ничем не выдал Сенто своего расположения духа, напротив, я выказал ему радость, что архиепископ Парижский избавил меня от затруднения. А четверть часа спустя я велел собрать главных членов капитула, которые все разделяли мои мысли. Я изъяснил им свои намерения, и Сенто, который на другое утро велел капитулу собраться, чтобы согласно обычаю вручить ему именное повеление, вернулся ко двору с таким ответом: «Архиепископ Парижский может располагать по своему усмотрению нефом, но поскольку хоры принадлежат капитулу, он не намерен уступить их никому, кроме своего архиепископа или коадъютора». Такой слог был Кардиналу внятен, и он принял решение совершить брачную церемонию в часовне при Пале-Рояле, епископом которой он именовал главного капеллана. Поскольку вопрос этот был еще важнее первого, я написал Кардиналу, объяснив ему неуместность подобного решения. Задетый, он посмеялся над моим письмом. Тогда я предупредил королеву Польскую, что, ежели она обвенчается при таких обстоятельствах, я вынужден буду против собственной воли объявить ее брак недействительным; впрочем, из положения есть выход: пусть она и в самом деле венчается в Пале-Рояле, но епископ Вармии явится ко мне получить на то письменное позволение. Дело не терпело промедления — дожидаться нового разрешения из Анже было некогда. Королева Польская не желала допустить в своем браке ни тени сомнительности, и двору пришлось уступить и согласиться на мое предложение, которое и было исполнено 24.

Рассказ мой вышел слишком длинным, сухим и скучным, однако поскольку три или четыре незначительные размолвки, происшедшие у меня в эту пору с двором, имеют прямое касательство до более крупных, которые произошли впоследствии, я посчитал необходимым рассказать вам о них; по этой же причине я прошу вас снисходительно выслушать еще две-три истории в этом же роде, вслед за которыми я полагаю приступить к предметам как более важным, так и более занимательным. [50]

Некоторое время спустя после бракосочетания королевы Польской, в Пасхальное воскресенье 25 герцог Орлеанский явился к вечерне в собор Богоматери, но еще до его прихода один из офицеров его гвардии, обнаружив мой моленный коврик на обычном месте, то есть возле самой кафедры архиепископа, убрал его, а взамен положил коврик герцога. Меня тотчас известили об этом, и, поскольку любая попытка соревноваться в первенстве с сыном Короля всегда ставит притязателя в смешное положение, я стал выговаривать, и даже довольно резко, тем из членов капитула, кто пытался привлечь к этому происшествию мое внимание. Каноник-богослов 26, человек ученый и разумный, отозвал меня в сторону и осведомил меня о подробности, которая была мне неизвестна. Он указал мне, какие следствия может иметь попытка отдалить под каким бы то ни было предлогом коадъютора от архиепископа. Я устыдился и, дождавшись герцога Орлеанского у дверей собора, сообщил ему о том, о чем, правду сказать, сам только перед этим узнал. Он выслушал мои слова весьма благосклонно и приказал, чтобы его коврик убрали и водворили на место мой. Я получил отпуст прежде него и по окончании вечерни сам вместе с ним пошутил над собой. «Я усовестился бы, Ваше Королевское Высочество, сегодняшнего своего поступка, — сказал я ему, — если бы меня не уверили, что позавчера последний из послушников кармелитов поклонился кресту прежде Вашего Королевского Высочества, не понеся никакой кары». Я знал, что Месьё в Страстную пятницу присутствовал на службе в монастыре кармелитов, и мне было известно, что все духовные лица поклоняются кресту прежде всех остальных. Мои слова понравились герцогу, и вечером он повторил их на приеме у Королевы как учтивость.

Но на другой день он отправился в Пти-Бур к аббату Ла Ривьеру, и тот настроил его на иной лад, внушив ему, будто я публично его оскорбил, и потому в тот самый день, когда Месьё вернулся от Ла Ривьера, он при всех спросил у маршала д'Эстре, который провел праздники в Кёвре, оспаривал ли у него местный кюре право первенства. Судите сами, какой оборот дан был разговору. Придворные начали с насмешек, а Месьё закончил клятвой, что заставит меня пойти в собор и получить отпуст после него. Герцог Роган-Шабо, слышавший эти речи, в испуге бросился ко мне и все мне рассказал, а полчаса спустя Королева прислала за мной своего капеллана. Она сразу объявила мне, что Месьё в страшном гневе, она этим очень раздосадована, но, поскольку речь идет о Месьё, она не может не разделять его чувств и желает непременно, чтобы я дал ему удовлетворение, в ближайшее же воскресенье отправившись в собор Богоматери и исполнив его требование, о котором я сказал выше. Вам нетрудно угадать, что я ответил ей, и тогда по обыкновению она отослала меня к Кардиналу, который сразу же стал меня уверять, что искренне огорчен затруднением, в каком я оказался, осудил аббата Ла Ривьера за то, что тот подстрекает Месьё, но сам, прикрываясь кротостью и любезностью, приложил все старания, чтобы склонить меня к унижению, которого от меня требовали. Видя, что я не попался в расставленную западню, он решил [51] втолкнуть меня в нее силой: он заговорил тоном высокомерным и властным, объявил, что беседовал со мной как с другом, но я вынуждаю его говорить тоном министра. Рассуждения свои он пересыпал скрытыми угрозами, а когда разговор принял резкий оборот, дошел даже до открытых выпадов, заметив мне, что тому, кто желает уподобиться Святому Амвросию в его деяниях 27, следовало бы уподобиться ему образом жизни. И так как он при этих словах умышленно возвысил голос, чтобы его услышали два или три духовных лица, бывшие в другом конце комнаты, я, также не понижая голоса, сказал ему в ответ: «Постараюсь последовать вашему совету, Ваше Высокопреосвященство, но я для того и силюсь подражать Святому Амвросию в обстоятельствах нынешних, дабы он сподобил меня подражать ему во всех прочих». Мы расстались весьма враждебно, и я покинул Пале-Рояль.

После обеда ко мне явились маршал д'Эстре и Сеннетер, вооруженные всеми фигурами красноречия, дабы убедить меня, что унижение перед герцогом Орлеанским почетно. И когда им это не удалось, стали намекать мне, что Месьё может прибегнуть к насилию и приказать своим гвардейцам схватить меня, чтобы принудить уступить ему мои права в соборе. Вначале мысль эта показалась мне столь нелепой, что я не придал ей значения. Но когда вечером меня предупредил о том же канцлер Месьё, г-н де Шуази, я со своей стороны приготовился к защите, что было, конечно, смешно, ибо, вы понимаете сами, подобное поведение в отношении сына Короля никак нельзя оправдать в мирное время, когда нет даже намека на беспорядки. На мой взгляд, это самая большая глупость, какую я совершил за свою жизнь. Она, однако, помогла мне. Моя смелость пришлась по душе герцогу Энгиенскому, с которым я имел честь состоять в родстве 28 и который ненавидел аббата Ла Ривьера, потому что тот имел дерзость выразить неудовольствие, когда за несколько дней перед тем при выборе кандидатуры будущего кардинала ему предпочли принца де Конти 29. Сверх того, герцог был твердо убежден в моих правах, и в самом деле бесспорных и совершенно доказанных в небольшом сочинении, которое я выпустил в свет 30. Он объявил о том Кардиналу и прибавил, что не потерпит, чтобы против меня учинили хоть малейшее насилие: я его родственник, я ему предан, и он не уедет в армию, пока дело не уладится.

Двор ничего так не боялся, как раздора между Месьё и герцогом Энгиенским, а более всех страшился этого принц де Конде. Он прямо похолодел от страха, когда Королева пересказала ему слова его сына. Он спешно явился ко мне: у меня он застал шестьдесят или восемьдесят дворян и вообразил, будто мы действуем в сговоре с герцогом Энгиенским, хотя это было не так. Он стал браниться, грозил, молил, задабривал и в горячности своей обронил слова, из которых я понял, что герцог Энгиенский принимает мои интересы к сердцу более даже, нежели он выказал это мне самому. Я тотчас же без колебаний уступил и сказал Принцу, что готов на все, лишь бы не допустить, чтобы в королевской семье вышла ссора по моей вине. Принц де Конде, видевший до этой минуты мою [52] непреклонность и растроганный тем, что я смягчился ради его сына как раз тогда, когда он сообщил мне, что я могу рассчитывать на его могущественное покровительство, сам переменил мнение, и если вначале никакое удовлетворение не казалось ему достаточным в отношении Месьё, то теперь он решительно высказался в пользу того, какое я предлагал с самого начала: в присутствии всего двора я готов объявить Месьё, что никогда не помышлял выйти из границ почтения, какое мне подобает ему оказывать, и в соборе действовал во исполнение велений Церкви, о которых его уведомил. Так и было сделано, хотя кардинал Мазарини и аббат Ла Ривьер исходили при этом злобою. Но принц де Конде настолько устрашил их именем герцога Энгиенского, что им пришлось уступить. Он повел меня к Месьё, куда, влекомый любопытством, собрался весь двор. Я изложил герцогу Орлеанскому все то, о чем только что вам сказал. Ему очень понравились мои доводы, и он повел меня показывать коллекцию своих медалей; тем и завершилось дело, в котором право было на моей стороне, но которое я едва не испортил своим поведением.

Поскольку это происшествие, а также бракосочетание королевы Польской сильно рассорили меня с двором, вам нетрудно представить, какой оборот пожелали придать этому придворные. Но в этом случае я убедился, что никакие силы в мире не властны повредить доброму имени того, кто сохранил его среди членов своей корпорации. Вся ученая часть духовенства высказалась в мою пользу, и спустя полтора месяца я заметил, что даже те, кто прежде меня порицали, стали уверять, будто всегда мне только сочувствовали. Примеры подобного рода мне случалось наблюдать и во многих иных обстоятельствах.

А некоторое время спустя двору пришлось даже выразить мне свое одобрение. На Ассамблее духовенства, приближавшейся к концу, как раз началось обсуждение величины дара, который по обычаю подносили Королю, и я весьма обрадовался возможности, услужив Королеве в этом деле, засвидетельствовать ей, что ослушание, на какое вынуждал меня мой сан, проистекает отнюдь не из неблагодарности. Я не поддержал группу самых ревностных слуг Церкви во главе с архиепископом Сансским, присоединившись к архиепископам Арльскому и Шалонскому, которые были, собственно говоря, не менее ревностными, но лишь более благоразумными. Вместе с первым из них я даже имел свидание с Кардиналом, который остался весьма мной доволен и на другой день во всеуслышание объявил, что я показал себя не менее твердым в служении Королю, нежели в отстаивании моей собственной чести. Мне поручено было произнести речь, которую обыкновенно произносят при закрытии Ассамблеи и которую я не пересказываю вам в подробностях, ибо она напечатана. Духовенство осталось ею удовлетворено, двор высказал ей свое одобрение, а кардинал Мазарини по окончании собрания пригласил меня отужинать с ним вдвоем. Мне казалось, что предубеждение, какое ему пытались внушить против меня, совершенно рассеялось, и полагаю, он и впрямь верил, что это так. Но я был слишком любим в Париже, чтобы долго оставаться [53] любимцем двора. В этом и состояло мое преступление в глазах итальянца, учившегося политике по книгам 31; преступление это было тем тяжелее, что я изо всех сил усугублял его своей природной, ненаигранной расточительностью, которой небрежность придавала особенное великолепие, широкой раздачей милостыни, щедростью, зачастую потаенной, но вызывавшей порой отзыв тем более громкий. Правду говоря, вначале я действовал подобным образом просто по душевной моей склонности и из соображений одного лишь долга. Необходимость защитить себя против двора вынудила меня не только придерживаться такого поведения и впредь, но даже еще более в нем усердствовать; однако я забежал несколько вперед и упомянул об этом лишь для того, чтобы показать вам, что двор начал относиться ко мне с подозрением в ту пору, когда мне не приходило даже в голову, что я могу его на себя навлечь.

Вот одна из причин, по какой я не раз говаривал вам, что мы чаще попадаем впросак от недостатка доверия, нежели от его избытка. Именно недоверие, внушаемое Кардиналу моим положением в Париже и уже побудившее его сыграть со мной штуки, которые я только что вам описал, толкнули его, несмотря на примирение, состоявшееся в Фонтенбло, сыграть со мной еще одну три месяца спустя.

Кардинал де Ришельё лишил епархии епископа Леонского из рода де Риё способом, совершенно оскорбительным для достоинства и свободы французской Церкви 32. Ассамблея 1645 года решила восстановить в правах г-на де Риё. Противоборство мнений было долгим: кардинал Мазарини, по обыкновению своему, уступил после продолжительных споров. Он сам явился в Ассамблею объявить о том, что права епископа будут восстановлены, и перед закрытием собрания во всеуслышание дал слово исполнить это в течение трех месяцев. В его присутствии я назначен был следить за исполнением обещания, как лицо, в силу должности своей более других призванное постоянно пребывать в Париже. Впоследствии Кардинал всеми способами подтверждал, что намерен сдержать слово; он два или три раза заставил меня написать в провинции, заверяя их, что дело это самое что ни на есть верное. Но в решительный момент он круто переменил свои намерения и через Королеву пытался принудить меня пуститься на увертки, которые неминуемо покрыли бы меня позором. Я сделал все, чтобы убедить его одуматься. Я вел себя с терпением, не свойственным моим летам; но по прошествии месяца я его утратил и решился уведомить провинции о происходящем, рассказав им всю правду, как то предписывали мне моя совесть и честь. Я готовился уже запечатать циркулярное письмо, написанное с этой целью, когда ко мне вошел герцог Энгиенский. Он прочел письмо, вырвал его у меня из рук и сказал, что желает уладить это дело. В тот же час он отправился к Кардиналу и объяснил ему, чем оно грозит; обещание, данное Ассамблее, было исполнено незамедлительно. [54]

Помнится мне, в ходе моего повествования я уже говорил вам, что четыре первые года Регентства промчались словно бы под знаком стремительного укрепления королевской власти, которому начало положил кардинал де Ришельё. Кардинал Мазарини, ученик его, к тому же рожденный и воспитанный в стране, где папская власть не знает ограничений, посчитал сие стремительное укрепление естественным, и заблуждение его стало поводом к гражданской воине. Я говорю поводом, ибо, на мой взгляд, чтобы найти причину, следует вернуться к временам куда более отдаленным.

Монархия существует во Франции вот уже более тысячи двухсот лет 33, но французские короли не всегда были столь самодержавны, как ныне. Их власть не была ограничена подобно власти королей английских и арагонских писаными законами 34. Она сдерживалась лишь обычаями, коих словно бы блюстителями были Генеральные Штаты 35, а впоследствии парламенты. Регистрация договоров, заключенных между государствами, и утверждение эдиктов о взимании налогов — вот полустершийся след того мудрого равновесия, какое отцы наши установили между произволом королей и своеволием народа. В равновесии этом добрые и мудрые венценосцы видели приправу к своей власти, весьма даже полезную для того, чтобы власть эта приходилась по вкусу их подданным; правителям же дурным и злонамеренным оно представлялось препоной их беззакониям и прихотям. Из истории, писанной сиром де Жуанвилем, мы видим явственно, что Людовик Святой признавал его и почитал, а сочинения Орема, епископа Лизьё, и прославленного Жана Жювеналя дез Юрсена убеждают нас, что Карл V, заслуживший прозвание Мудрого, никогда не считал, что власть его превыше законов и долга. Людовик XI, более изворотливый, нежели осмотрительный, в этом отношении, как и во многих других, нанес урон прямодушию. Людовик XII возродил бы его, не воспрепятствуй тому честолюбие кардинала д'Амбуаза, имевшего на него влияние неограниченное. Ненасытная алчность коннетабля де Монморанси побуждала его стараться куда более о том, чтобы распространить власть Франциска I, нежели о том, чтобы ее упорядочить. Обширные и дальние планы де Гизов не дали им времени позаботиться о том, чтобы поставить ей границы при Франциске II.

При Карле IX и Генрихе III двор так устал от смуты, что всё, не бывшее покорностью, почитал бунтовщичеством. Генрих IV не питал недоверия к законам, потому что верил в самого себя и доказал свое к ним уважение той внимательностью, с какой он отнесся к весьма смелым ремонстрациям купеческого старшины Мирона касательно муниципальной ренты 36. Герцог де Роган утверждал, будто Людовик XIII ревниво относился к своей власти потому только, что ее не знал. Маршал д'Анкр и герцог де Люин были всего лишь невеждами, неспособными осведомить его о ней.

Их сменил кардинал де Ришельё, который, если можно так выразиться, оперся на злую волю и неведение, накопившиеся за два последние [55] столетия, и использовал их, когда это было ему выгодно. Он облек их в правила, полезные и необходимые для укрепления королевской власти; фортуна потворствовала его замыслам, и, воспользовавшись поражением протестантов во Франции, победами шведов, слабостью Империи, неспособностью Испании, он утвердил в самой законной из монархий тиранию, быть может, самую постыдную и опасную, какая когда-либо порабощала государство. Силою привычки, которая в некоторых странах приучила народы не чувствовать ожога, мы притерпелись к тому, чего отцы наши боялись пуще самого огня. Мы не чувствительны более к рабству, которое они ненавидели не столько из своекорыстия, сколько из преданности своим же властителям; кардинал де Ришельё заклеймил преступлением то, что в прошедшие века почиталось добродетелью людей подобных Мирону, Арле, Марийаку, Пибраку и Феи. Сии мученики государства, чьи добрые и праведные принципы рассеяли более заговоров, нежели способно было породить все золото Испании и Англии, были защитниками мнений, за которые кардинал де Ришельё заточил президента Барийона в Амбуаз; он первый начал карать должностных лиц за высказывание истин, ради утверждения которых клятва, ими принесенная, обязывает не щадить живота своего.

Короли мудрые, понимавшие истинную свою выгоду, назначали парламенты блюсти свои повеления частью для того, чтобы отвести от себя зависть и ненависть, какую вызывает порой исполнение даже самых праведных и необходимых из них 37. Они не боялись уронить себя, связывая себя таким образом, подобно Создателю, который навеки послушен тому, что заповедал однажды 38. Министры же, почти всегда слишком ослепленные своим счастием, чтобы довольствоваться тем, что дозволено ордонансами, все свое усердие направляют лишь к тому, чтобы их нарушить — кардинал де Ришельё более всех других старался об этом с усердием, равным его неосмотрительности. Сам себе довлеет один лишь Вседержитель. Монархии, самые могущественные, и монархи, самые полновластные, нуждаются в соединенном поддерживании оружием и законами, и соединение это столь необходимо, что одно не может обойтись без другого. Безоружные законы попираются, оружие, не сдерживаемое законами, клонится к анархии. Когда Римская республика была уничтожена Юлием Цезарем, власть, силой его оружия переданная его преемникам, существовала лишь до тех пор, пока они сами поддерживали могущество законов. Едва лишь законы утратили свою силу, сила самих императоров рухнула, и рухнула она с помощью тех самых лиц, кто, пользуясь милостью своих государей, завладел печатью их и оружием и напитал, так сказать, свою плоть соками своих властителей, высосанными из этих поверженных законов. Судьбы Римской империи, пошедшей с молотка 39, и Оттоманской империи, изо дня в день угрожаемой удавкой, кровавыми знаками свидетельствуют нам слепоту тех, кто полагает власть в одной только силе.

Но к чему искать примеров чужеземных, когда у нас нет недостатка в собственных. Пипин, чтобы свергнуть с трона Меровингов, и Капет, чтобы [56] лишить могущества Каролингов, использовали ту самую власть, какую предшественники их забрали себе именем своих властителей; мажордомы 40 и графы Парижские 41 также утвердились на королевском троне теми самыми средствами, какими приобрели влияние на своих государей, а именно расшатывая и изменяя законы государства, — это всегда сначала льстит венценосцам, не довольно просвещенным, ибо они усматривают в том усиление своего могущества, но впоследствии служит предлогом для вельмож и поводом для народа встать мятежом.

Кардинал де Ришельё был человеком слишком умным, чтобы не иметь подобных рассуждений, однако он все их принес в жертву своей выгоде. Он хотел властвовать, как ему заблагорассудится, не стесняя себя никакими правилами, даже там, где ему ничего не стоило себе их поставить, и действовал так, что, пошли ему судьба преемника его достойного, быть может, звание первого министра, им первым себе присвоенное, стало бы со временем столь же ненавистным во Франции, как стали в конце концов звание мажордома и графа Парижского. Богу хотя бы в одном отношении угодно было, чтобы преемником его стал кардинал Мазарини, ибо, заняв это место, он не возбудил, да и не мог возбудить в стране неудовольствия узурпацией. Поскольку оба эти министра, хотя и разными способами, много содействовали междоусобице, я полагаю необходимым нарисовать вам их портреты и сделать между ними сравнение 42.

Кардинал де Ришельё был происхождения благородного. Еще в юности проявились блестки его дарований: он был отличен в Сорбонне; сила и живость ума его обратили на себя внимание. Обыкновенно он умел принять верное решение. Он исполнял данное слово, если только какой-нибудь важный расчет не побуждал его нарушить обещанное, но и в подобном случае он старался представить дело так, будто вышло это не по его воле. Щедрость не была ему свойственна, но он давал более, нежели сулил, и умел в выгодном свете преподнести свои благодеяния. Он любил славу много более, чем предписано моралью, но следует признать, что, преступая мораль от избытка честолюбия, он отпускал себе этот грех ради притязаний, соразмерных его дарованиям. Ни ум, ни сердце не возвышали его над опасностями, однако не ставили ниже их; можно сказать, что он чаще предвосхищал их своим проницанием, нежели преодолевал своей твердостью. Он был верным в дружбе и желал бы заслужить общую любовь, но, хотя он и соединял с учтивостью приятную наружность и многие другие свойства, потребные для этой цели, ему всегда недоставало чего-то такого, что в этом деле необходимо более, чем в каком-либо другом. Своим могуществом и царственным великолепием он затмевал величие особы Короля, но при этом с таким достоинством исполнял королевские обязанности, что дюжинному уму не дано было провести здесь грань между благом и злом. Никто в целом свете не видел зорче его различия между плохим и худшим, между хорошим и лучшим, а это отменное качество в министре. Ему недоставало терпения в мелочах, которые предшествуют великим делам, но недостаток этот, проистекающий от [57] возвышенности ума, обыкновенно соединен с прозорливостью, его выкупающей. Он был благочестив в меру земных требований. Он творил добро по склонности, а может быть, по велению здравого смысла во всех случаях, когда выгода не толкала его ко злу, творя которое он его ясно сознавал. О благе государственном он помышлял лишь в пределах отпущенного ему земного срока, но никогда ни один министр не прилагал больших стараний, чтобы внушить окружающим, будто он печется о будущем. Словом, должно признать, что все пороки его принадлежат к числу тех, какие могут заслужить славу человеку высокого звания, ибо они из числа тех, чьим орудием могут быть лишь великие добродетели.

Вам нетрудно представить, что человек, обладающий столь многими великими достоинствами, а по наружности также многими из тех, каких у него нет, без труда вызывает в обществе того рода почтение, какое не примешивает к ненависти презрения и в государстве, где более не существует законов, выкупает, по крайней мере на некоторое время, их отсутствие.

Кардинал Мазарини обладал характером совершенно противоположным. Происхождение его было безвестным, а детство постыдным. У стен Колизея выучился он шулерничать, за что был бит римским ювелиром по имени Морето. Он служил пехотным капитаном в Вальтелине, и Баньи, бывший его генералом, рассказывал мне, что на военной службе, которая продолжалась у него всего три месяца, он успел прослыть мошенником. Милостью кардинала Антонио, которую в ту пору невозможно было заслужить средствами благородными, назначен он был чрезвычайным нунцием во Францию 43. Непристойными итальянскими побасенками он завоевал расположение Шавиньи, а через Шавиньи самого де Ришельё, который сделал его Кардиналом, руководясь, как полагали, теми же соображениями, какие побудили Августа оставить императорскую власть Тиберию 44. Пурпурная мантия не мешала ему оставаться лакеем при кардинале де Ришельё. Когда Королева остановила свой выбор на нем, просто за неимением другого (что бы там ни утверждали, дело обстояло именно так), вначале можно было подумать, что собственно с него списан король Труфальдино 45. Успех ослепил его и всех окружающих, и он вообразил, да и другие вообразили тоже, будто он — кардинал де Ришельё, но он остался лишь бессовестным его подражателем. Он навлек на себя позор повсюду, где первый стяжал почести. Он пренебрегал верой. Он обещал все, ибо не имел намерения исполнять обещанное. Он не был ни кроток, ни жесток, ибо не помнил ни благодеяний, ни оскорблений. Он слишком любил самого себя, что свойственно душам низким, и слишком мало себя остерегался, что присуще тем, кто не заботится о своей репутации. Он часто предвидел зло, потому что часто испытывал страх, но не умел вовремя его исправить, потому что трусость брала в нем верх над осмотрительностью. Он был наделен умом, вкрадчивостью, веселостью, умением себя вести, но из-за всех этих достоинств выглядывала низкая его душонка, заметная настолько, что самые эти достоинства в минуты неудач [58] выглядели смешными, а в пору наибольшего успеха продолжали казаться шарлатанством. Он остался мошенником и в должности министра, чего не случалось прежде ни с кем, и от этого мошенничества власть, хотя он начал править удачливо и самовластно, оказалась ему не к лицу; к нему стали проникаться презрением, а эта болезнь самая опасная для государства, ибо в этом случае зараза в особенности легко и быстро перекидывается с головы на все тело.

Из того, что я изложил вам, нетрудно заключить, как много досадных промахов могло и должно было совершать правительство, которое столь скоро заступило место правительства кардинала де Ришельё и столь сильно от него отличалось.

Я уже описал вам выше, каковы были по наружности четыре первые года Регентства, и даже рассказал о действии, оказанном вначале арестом герцога де Бофора. Спору нет, арест этот внушил почтение к человеку, которому не снискал его до сей поры блеск пурпура. Ондедеи, рассказывавший мне, как Мазарини вместе с ним смеялся по этому случаю легковерию французов, заметил, что по прошествии четырех месяцев Кардинал стал сам восхищаться собою, возомнил себя кардиналом де Ришельё и даже решил, будто превзошел его умом. Понадобились бы многие томы, чтобы поведать вам обо всех его ошибках, из которых наименьшие имели важность чрезвычайную по причине, о коей должно сказать особо.

Следуя по стопам кардинала де Ришельё, который довершил разрушение всех старинных начал государства, Мазарини шел путем, со всех сторон окруженным пропастями, но, поскольку он не замечал этих пропастей, о которых памятовал всегда кардинал де Ришельё, он не пользовался подпорами, какими тот уснастил свою стезю. Немногие эти слова, в которых заключено многое, я поясню примером.

Кардинал де Ришельё старался утеснить сословия, но при этом задабривал отдельных лиц. Этого замечания довольно, чтобы дать вам понятие обо всем прочем. Непостижимым образом обстоятельства содействовали тому, чтобы обмануть Мазарини и помочь ему обмануться. Были, впрочем, естественные причины, породившие это заблуждение, — некоторые из них я упомянул, описывая положение, в каком он нашел дела, сословия и подданных королевства; однако следует признать, что заблуждение это было необыкновенным и дошло до крайности.

Когда дело идет о государстве, последней степенью заблуждения бывает обыкновенно своего рода летаргия, и наступает она лишь после того, как болезнь явила опасные симптомы. Попрание старинных законов, уничтожение того равновесия, какое они установили между подданными и королями, утверждение власти совершенно и безусловно деспотической, были причинами, ввергнувшими первоначально Францию в судорожные конвульсии, в каких застали ее наши отцы. Кардинал де Ришельё, уподобившись знахарю, вздумал врачевать ее сильнодействующими средствами, которые вызвали в ней прилив сил, но сил возбуждения, изнуривших тело и все его части. Кардинал Мазарини, лекарь совершенно неопытный, не [59] понял, в каком она изнеможении. Он не стал поддерживать ее тайными снадобьями своего предшественника, а продолжал ослаблять кровопусканиями; она впала в летаргию, а он оказался столь несведущ, что ложный этот покой принял за истинное выздоровление. Провинции, отданные вымогателям-суперинтендантам, пребывали в упадке и унынии под гнетом бедствий, лишь возраставших и усугублявшихся от волнений 46, которые от времени до времени сотрясали эти области при кардинале де Ришельё. Парламенты, недавно еще роптавшие под его тиранством, стали словно бы нечувствительны к новым несчастьям, ибо еще слишком свежи и живы были в памяти несчастья прошлые. Вельможи, в большинстве своем изгнанные из пределов королевства, лениво почили теперь на своих постелях, счастливые тем, что вновь их обрели. Быть может, если бы с этим всеобщим безразличием обошлись осторожнее, спячка продолжалась бы долее, но поскольку врач принимал ее за сладкий сон, он и не пытался исцелить недуг. Болезнь обострилась, голова поднялась: Париж очнулся, испустил вздох, на это не обратили внимания, у него началась горячка. Приступлю к подробностям.

Суперинтендант финансов Эмери, на мой взгляд самый продажный человек своего времени, изобретал один налог за другим, озабоченный лишь поисками названий для них — вот вам самая верная обрисовка его характера. В присутствии всего Совета он объявил (я слышал это собственными ушами), что честность надобна лишь для торговцев, а судебные докладчики, которые ссылаются на нее в делах, касающихся Короля, заслуживают наказания — вот вам лучший пример убожества его суждений. И такой человек, в молодости приговоренный в Лионе к повешению, управлял, и притом полновластно, кардиналом Мазарини во всем, что касалось внутренних дел королевства, совершенно подчинив Мазарини своему влиянию. Я выбрал это обстоятельство среди двенадцати или пятнадцати ему подобных, чтобы вы могли представить себе крайнюю степень болезни государства, которая достигает своей высшей точки, когда те, кто властвует, теряют стыд, ибо в эту самую минуту те, кто повинуются, теряют почтение; вот тут-то больной и выходит из летаргического оцепенения, но впадает в конвульсии.

Швейцарцы казались, если позволено так выразиться, столь задавленными тяжестью своих цепей, что более не дышали, когда восстание трех крестьян привело к объединению кантонов 47. Голландцы почитали себя порабощенными герцогом Альбой, когда принц Оранский, которому уготована была судьба великих умов — прежде других угадывать благоприятную минуту, — замыслил и осуществил освобождение. Таковы примеры — им есть разумное объяснение. Причина, по какой страждущие государства пребывают в состоянии спячки, кроется в длительности их бедствий — завладев воображением людей, эти бедствия представляются им нескончаемыми. Но, увидев возможность их одолеть, а это случается непременно, когда бедствия достигают известного предела, люди, безмерно изумленные, обрадованные и возбужденные, тотчас впадают в другую [60] крайность, не только не считая переворот невозможным, но, напротив, полагая его легкодостижимым; одного этого расположения умов иной раз достаточно, чтобы его произвести. Мы испытали и познали эти истины в последней нашей революции. Кто предсказал бы за три месяца до начала смуты, что она может произойти в государстве, где в королевской семье царит полное согласие, где двор порабощен первым министром, а провинции и столица ему покорны, где армии победоносны, а парламенты кажутся совершенно безвластными? Тот, кто предсказал бы это, прослыл бы глупцом, и не во мнении людей дюжинных, а во мнении лиц, подобных д'Эстре и Сеннетеру. Возникло вдруг какое-то подобие чувствования, проблеск или, лучше сказать, искорка жизни, и этот знак жизни, вначале почти неприметный, оказан был не герцогом Орлеанским, не принцем де Конде, не вельможами королевства, не провинциями, он оказан был Парламентом, который вплоть до нашего века никогда не начинал революции и, без сомнения, заклеймил бы кровавым приговором ту, какую произвел сам, начни ее кто-нибудь другой.

Парламент возроптал на эдикт о ввозных сборах, а стоило ему лишь заворчать, очнулись все. Очнувшись, стали как бы ощупью искать законов — не нашли их, пришли в растерянность, возопили, стали о них расспрашивать; в этой сумятице порожденные их вопросами объяснения, из невнятных, какими они были прежде, и от этой невнятности почтенными, приобрели вид сомнительный, а потому для половины подданных ненавистный. Народ вторгнулся в святилище: он сорвал покров, который во веки веков должен скрывать все, что можно сказать, все, что можно подумать о праве народов и о праве королей, согласию которых ничто не содействует так, как умолчание. Зал Дворца Правосудия осквернил эти таинства 48. Перейдем же к событиям, которые сразу дадут вам увидеть все.

Из бесконечного их числа, чтобы не наскучить вам, я остановлюсь всего лишь на двух, ибо первое из них вскрыло рану, а второе было причиной ее нагноения. Прочих я коснусь лишь мимоходом.

Парламент, который безропотно перенес и даже одобрил изрядное число эдиктов, разорительных как для частных лиц, так и для всего общества, в августе 1647 года 49 воспротивился наконец эдикту о ввозных сборах, согласно которому налогом облагались все съестные припасы, ввозимые в Париж. Поскольку за год перед тем эдикт был одобрен Палатой косвенных сборов и в силу этого одобрения уже действовал, члены Совета весьма упорно его поддерживали. Зная, что Парламент намерен наложить на него запрет или, точнее, приостановить его действие, они разрешили, чтобы он был представлен туда для изучения, в надежде увести прения в сторону, как это им удавалось в других случаях. Они просчитались: чаша была переполнена, умы возбуждены, все единодушно высказались за отмену эдикта. Королева призвала к себе представителей Парламента — депутация явилась в Пале-Рояль. Канцлер объявил, что право одобрения эдикта принадлежит Палате косвенных сборов, Первый [61] президент 50 отстаивал права Парламента. Кардинал Мазарини, отличавшийся примерным невежеством в этих вопросах, выразил недоумение, чего ради корпорация, столь почтенная, занимается таким вздором; надо ли вам говорить, что слова эти тотчас сделались всем известны.

Эмери предложил собрать совещание с единственной целью — обсудить, каким способом уладить дело; на другой день предложение это было оглашено на ассамблее палат 51. После долгого противоборства мнений, большая часть которых склонялась к тому, чтобы отвергнуть совещание, как меру бесполезную и даже коварную, согласие на него было дано, но, впрочем, напрасно — договориться об эдикте не удалось. При виде этого Совет, опасаясь, как бы Парламент не постановил запретить эдикт, что неминуемо было бы приведено в исполнение народом, поспешил объявить об его отмене, дабы, хотя бы по наружности, спасти честь королевской власти. Несколько дней спустя в Парламент отправили пять эдиктов 52, еще более обременительных, чем эдикт о ввозных сборах, отправили, не надеясь на то, что Парламент их примет, но желая вынудить его пересмотреть вопрос о сборах. Парламент и в самом деле принял первый эдикт, отклонив все прочие, однако внес в него столько поправок, что двор не счел возможным на них согласиться, и в августе во время пребывания двора в Фонтенбло Королевский совет издал указ, отменивший решение Парламента и упразднивший все его поправки. В ответ Вакационная палата объявила новое постановление — исполнить приговор Парламента.

Совет, видя, что таким путем денег ему не добиться, объявил Парламенту, что, коль скоро он не желает принять новые эдикты, он хотя бы не должен противиться исполнению тех, которые были когда-то одобрены палатами; основываясь на этом рассуждении, Парламенту представили на рассмотрение зарегистрированную за два года перед тем декларацию об учреждении Палаты казенных имуществ, которая стала бы невыносимым бременем для народа 53 и повлекла бы за собой еще более ужасные следствия. Парламент одобрил декларацию то ли от растерянности, то ли от слабодушия. Народ возмутился, толпой хлынул во Дворец Правосудия, осыпал оскорблениями президента де Торе, сына Эмери; Парламент вынужден был издать декрет против бунтовщиков. Двор, радуясь возможности поссорить Парламент с народом, подкрепил декрет гвардейскими полками, французскими и швейцарскими. Обеспокоенные горожане взобрались на колокольни трех церквей на улице Сен-Дени, где появились гвардейцы. Купеческий старшина уведомил Пале-Рояль, что народ готов взяться за оружие. Гвардейцев отозвали, объявив, что их поставили для того лишь, чтобы сопровождать Короля во время торжественного выезда его в собор Богоматери. Король и в самом деле на другой день отправился в собор с пышной свитой, чтобы оправдать уверения двора, а назавтра явился в Парламент, известив его о том лишь поздно вечером накануне. Король предложил Парламенту пять или шесть эдиктов, один другого разорительнее, о которых магистратов от короны 54 уведомили лишь во [62] время заседания. Первый президент весьма смело выступил против такого способа доставлять Короля в Парламент, дабы захватить врасплох палаты и нарушить свободу голосования.

Назавтра судьи-докладчики 55, которым один из эдиктов, утвержденных присутствием Короля, назначил еще двенадцать собратьев, сходятся в зале, где они обыкновенно заседают и который называется Судейской, и решительно постановляют не признавать новых должностей. Королева вызывает их к себе, бранит за дерзкое неповиновение воле Короля и отрешает от участия в заседаниях. Но они отнюдь не испугались, они в гневе; явившись в Большую палату, они требуют записать в протокол, что возражают против учреждения новых должностей; протест их засвидетельствован по всей форме.

В тот же день палаты собрались на совместное заседание, чтобы обсудить эдикты, которые Король представил и утвердил своим присутствием. Королева приказала Парламенту прислать депутатов в Пале-Рояль и объявила им, что удивлена их намерением посягнуть на установления, освященные присутствием Короля — именно так выразился канцлер. Первый президент возразил, что такова парламентская процедура, и привел доводы в защиту свободного голосования. Королева признала его доводы убедительными, однако по прошествии нескольких дней, увидев, что прения клонятся к тому, чтобы внести в эдикты поправки, которые почти лишают их смысла, она устами магистратов от короны запретила обсуждать эдикты, покуда ей не объявят официально, уж не намерен ли Парламент ставить пределы королевской власти. Те из судейских, кто был на стороне двора, ловко воспользовались затруднительным положением палат, вынужденных ответить на подобный вопрос; они, повторяю, ловко этим воспользовались, чтобы смягчить распрю и сопроводить указы, в которые внесены были поправки, заверениями, что все будет исполнено согласно воле Государя. Оговорка сначала понравилась Королеве, но когда ей стало известно, что она не помешала Парламенту отклонить почти все эдикты общим голосованием, Королева разгневалась и потребовала, чтобы все эдикты без изъятия были приняты полностью и без всяких изменений.

На другой же день герцог Орлеанский явился в Счетную палату с эдиктами, относящимися к ее ведению, а с теми, что относились к Палате косвенных сборов, туда в отсутствие принца де Конде, уже отбывшего в армию, явился принц де Конти.

До сей поры я стремглав пробежал все обстоятельства, без которых не мог обойтись в моем повествовании, чтобы поскорее приблизиться к происшествию, несравненно более важному, которое, как я уже упоминал выше, способствовало загноению раны. Две палаты, мною названные, не удовлетворились тем, что устами своих первых президентов 56 решительно возражали герцогу Орлеанскому и принцу де Конти, — тотчас вслед за этим Палата косвенных сборов отрядила посланцев в Счетную палату, чтобы предложить ей союз для реформы управления государством. [63] Счетная палата приняла предложение. Обе палаты заручились поддержкой Большого совета, втроем они пригласили Парламент к ним присоединиться, тот с охотою согласился, и палаты немедля собрались в зале Дворца Правосудия, именуемом палатой Людовика Святого.

Союз палат, учрежденный под предлогом реформы государственного управления, мог, разумеется, преследовать и личные выгоды должностных лиц, ибо один из эдиктов, о которых идет речь, изрядно сокращал их жалованье 57; двор, весьма напуганный и смущенный решением о союзе, изо всех сил старался приписать ему эту своекорыстную цель, дабы уронить его в глазах народа.

Королева приказала магистратам от короны объявить Парламенту, что, поскольку союз этот имеет в виду личную выгоду судейских, а не реформу управления, как ее хотели уверить вначале, она не видит причины возражать против него, ибо всем и всегда дозволено ходатайствовать перед Королем о своей пользе, меж тем как никому и никогда не дозволено вмешиваться в управление государством; однако Парламент не попался на эту удочку, и поскольку он был раздражен тем, что ночью за день до Троицына дня по приказу двора были схвачены советники Большого совета Тюркан и д'Аргуж, а вскоре после того Лотен, Дрё и Герен, он помышлял лишь о том, чтобы оправдать решение о союзе, подкрепив его примерами из прошлого 58 . Президент де Новион отыскал таковые в парламентских реестрах, но, едва начали обсуждать, как составить бумагу, в присутственную комнату явился государственный секретарь Дю Плесси-Генего и передал магистратам от короны указ Королевского совета, который отменял, и притом в выражениях весьма оскорбительных, решение о союзе четырех верховных палат. Парламент, посовещавшись, ответил на это решение Совета торжественным приглашением, обращенным к депутатам трех других палат, явиться назавтра в два часа пополудни в палату Людовика Святого; двор, раздраженный этим поступком, придумал самый низкий и смешной выход — захватить бумагу с решением Парламента. Когда Дю Тийе, главный протоколист, у которого ее потребовали, ответил, что она находится у писаря, Дю Плесси-Генего и лейтенант королевской гвардии Карнавале посадили его в карету и повезли в канцелярию за бумагой. Торговцы это заметили, народ возмутился, и секретарь с лейтенантом еле унесли ноги.

На другой день в семь часов утра Парламент получил приказ явиться в Пале-Рояль и принести туда принятое накануне решение, которым Парламент приглашал другие палаты собраться в два часа в палате Людовика Святого. Как только судейские прибыли в Пале-Рояль, Ле Телье спросил у Первого президента, принес ли он бумагу, а когда тот ответил, что не принес и причины этого он объяснит Королеве, мнения в Совете разделились. Говорят, будто Королева склонна была арестовать членов Парламента, но никто не поддержал ее предложения, которое и впрямь было неисполнимо при тогдашнем настроении народа. Приняли решение более умеренное. Канцлер сделал Парламенту суровый выговор в присутствии [64] Короля и всего двора и приказал прочитать ему указ Совета, — указ этот отменял последнее решение Парламента, запрещал палатам собираться вместе под угрозой обвинения в бунте, а также вменял в обязанность Парламенту внести в реестр этот указ вместо постановления о союзе.

Произошло это утром. После обеда депутаты всех четырех верховных палат, совершенно пренебрегая указом Королевского совета, собрались в палате Людовика Святого. Со своей стороны, Парламент собрался в обычный час, чтобы обсудить, как поступить с указом Королевского совета, отменявшим решение о союзе и запрещавшим продолжать ассамблеи. Магистраты, благоволите заметить, оказали неповиновение уже тем, что обсуждали этот вопрос, ибо им было безусловно запрещено его обсуждать. Но поскольку каждый желал торжественно и громогласно объявить свое мнение о предмете столь важном, по прошествии нескольких дней прения все еще не закончились; это дало повод Месьё, который понял, что Парламент ни в коем случае не подчинится приказанию, предложить договориться полюбовно.

Президенты Парламента и старейшина Большой палаты встретились в Орлеанском дворце с кардиналом Мазарини и канцлером. Правительством сделаны были предложения, переданные Парламенту и отвергнутые им с тем большим негодованием, что первое из них, касавшееся оплаты должностей, предоставляло палатам всевозможные личные льготы. Парламент же упирал на то, что помышляет лишь о благе общественном, и постановил, что палаты будут продолжать заседать сообща, а Королю будут сделаны почтительнейшие представления с просьбою отменить указы Совета. Магистраты от короны просили Королеву в тот же вечер дать аудиенцию представителям Парламента. Она на другой день призвала их к себе именным повелением. Первый президент говорил с большим жаром: он изъяснил, сколь важно не нарушать равновесия в отношениях между подданными и королями, он привел славные примеры, свидетельствующие о том, что палатам издавна даровано право объединяться и заседать сообща. Он смело жаловался на отмену решения о союзе палат и под конец с пламенной силой убеждения ходатайствовал о том, чтобы решения Королевского совета были отменены. Двор, обеспокоенный гораздо более умонастроением народа, нежели ремонстрациями Парламента, внезапно уступил и через магистратов от короны объявил Парламенту, что Король дозволяет ему исполнить решение о союзе, собирать ассамблеи и трудиться вкупе с другими палатами, когда он сочтет это потребным для блага государства.

Вы можете судить, какова была растерянность правительства, однако я уверен, вы не станете судить о ней подобно тем дюжинным умам, которые полагали, будто в этом случае слабодушие кардинала Мазарини дало последний толчок ослаблению королевской власти. Он не мог теперь действовать иначе, но по справедливости должно приписать его неосторожности то, что нельзя отнести на счет его трусости; он виноват, что не предугадал и не предотвратил обстоятельств, в которых не остается [65] ничего иного, как совершать ошибки. Я замечал, что судьба сама никогда не ставит людей в подобное положение, несчастнейшее из всех, и оказываются в нем лишь те, кого толкают в пропасть их собственные ошибки. Я искал объяснения этому и не нашел, но примеры убеждают меня в справедливости моего наблюдения. Прояви кардинал Мазарини решительность в обстоятельствах, какие я вам только что описал, он несомненно стал бы причиною баррикад и прослыл бы безрассудным и неистовым. Он уступил потоку — и лишь редкие не укоряли его в трусости. Во всяком случае, первого министра теперь многие презирали, и хотя он и пытался смягчить общее мнение, изгнав Эмери, которого лишил суперинтендантства, Парламент, убежденный столько же в собственной силе, сколько в бессилии двора, стал теснить его всеми способами, могущими сокрушить власть фаворита.

В палате Людовика Святого обсуждено было семь предложений, из которых даже наименее решительное оказалось именно такого свойства. Первым из них, с которого начались прения, стало отозвание интендантов 59. Двор, пораженный в самое чувствительное место, послал во Дворец Правосудия герцога Орлеанского, чтобы тот изъяснил палатам последствия этого решения и просил отложить его исполнение хотя бы на три месяца, за время которых двор обещал внести предложения, якобы весьма полезные обществу. Ему предоставили всего лишь трехдневную отсрочку, да и то с условием, чтобы не вносить ее в реестры и продолжать заседание без перерыва. Депутаты четырех палат явились во дворец герцога Орлеанского. Канцлер решительно настаивал на необходимости сохранить интендантов в провинциях и на том, что опасно предать суду, как предлагает в своем решении Парламент, тех из них, кто подозревается в лихоимстве, ибо в нем неминуемо окажутся замешаны откупщики 60, а это нанесет ущерб доходам Короля, доведя до банкротства тех, кто поддерживает его ссудами и кредитом. Парламент не внял этим доводам, и канцлеру пришлось просить лишь о том, чтобы интенданты отозваны были не постановлением Парламента, а декларацией Короля, дабы народ, по крайней мере, обязан был облегчением своей участи Его Величеству. Предложение выслушали неохотно, однако приняли его большинством голосов. Но, когда декларация была представлена Парламенту, он счел ее неудовлетворительной, ибо она объявляла об отозвании интендантов, не упомянув о том, что учинена будет проверка их деятельности.

Поскольку герцог Орлеанский, доставивший декларацию в Парламент, не сумел добиться, чтобы ее приняли, двор придумал послать в Парламент другую с предложением учредить Палату правосудия, которая привлекла бы преступников к ответу. Парламент сразу же уразумел, что предложение учредить такую палату, должностные лица и действия которой будут полностью зависеть от министров, преследует одну лишь цель — уберечь воров от руки Парламента; однако и оно было принято большинством голосов в присутствии герцога Орлеанского, сумевшего в тот же день добиться, чтобы зарегистрировали еще одну декларацию, согласно [66] которой народ освобождался от восьмой части тальи, хотя Парламенту обещано было освободить его от целой четверти.

Несколько дней спустя герцог Орлеанский явился в Парламент с третьей декларацией — в ней Король изъявлял волю, чтобы отныне налоги взимались только в силу королевских деклараций, утвержденных Парламентом. Казалось бы, нет ничего более справедливого, но Парламент понимал, что двор помышляет лишь о том, чтобы перехитрить его и узаконить все те декларации, которые в прошлом не были им утверждены; потому он добавил запретительную оговорку, гласившую, что по такого рода декларациям никакие налоги взиматься не могут. Первый министр, в отчаянии от того, что уловка его не удалась, что старания его посеять рознь между четырьмя палатами оказались бесплодными, и они уже готовятся обсудить предложения о признании недействительными всех займов, сделанных Королю под огромные проценты, — первый министр вне себя от ярости и злобы и побуждаемый придворными, которые вложили в эти займы почти все свое состояние, отважился на меру, как он полагал решительную, но удавшуюся ему столь же мало, сколь и остальные. Он побудил Короля явиться в Парламент верхом, с большой торжественностью, и послал туда декларацию, составленную из самых высокопарных заверений, из нескольких статей, направленных к общей пользе, и многих других, весьма туманных и двусмысленных.

Недоверчивость народа ко всем затеям двора привела к тому, что появление Короля не было встречено ни рукоплесканиями, ни даже обычными приветствиями. Дальше пошло не лучше. Парламент на другой же день приступил к обсуждению декларации, критикуя все ее статьи, и в особенности ту из них, которая запрещала продолжать ассамблеи в палате Людовика Святого. Не имела она успеха также ни в Палате косвенных сборов, ни в Счетной палате, первые президенты которых обратились с весьма энергическими речами к герцогу Орлеанскому и принцу де Конти. Первый несколько дней кряду являлся в Парламент, чтобы принудить его ничего не менять в декларации. Он грозил, упрашивал и наконец ценой неимоверных усилий добился, чтобы решили отложить обсуждение до 17 августа, а потом уже обсуждать без перерыва как королевскую декларацию, так и предложения, сделанные в палате Людовика Святого.

Так и вышло. Парламент внимательно изучил статью за статьей, и решение его насчет третьей из них привело двор в ярость. В нем во изменение декларации говорилось, что все налоги, объявленные королевскими декларациями, не зарегистрированными Парламентом, отныне недействительны. И поскольку герцог Орлеанский, снова явившийся в Парламент, чтобы принудить его смягчить эту оговорку, ушел ни с чем, двор решил прибегнуть к крайним мерам и, воспользовавшись славой, какую в это время стяжала битва при Лансе 61, ослепить ее блеском народ и вынудить его согласиться на усмирение Парламента.

Вот беглый набросок мрачной и неприглядной картины, которая явила вам словно бы в дымке и в чертах самых общих столь различные фигуры [67] и столь причудливые положения главных сословий государства. Картина, какая предстанет перед вами впереди, писана более живыми красками, а заговоры и интриги еще придадут ей выразительности 62.

Известие о победе принца де Конде при Лансе достигло двора 24 августа 1648 года. Привез его Шатийон, который, выйдя из Пале-Рояля, четверть часа спустя сказал мне, что Кардинал не столько обрадовался победе, сколько сокрушался о том, что испанской коннице частью удалось спастись. Благоволите заметить — он говорил с человеком, всей душой преданным Принцу, и говорил с ним об одном из самых блистательных успехов, когда-либо одержанных на войне. Успех этот описан столь многими, что не стоит входить здесь в подробности. Однако не могу удержаться, чтобы не сказать вам, что, когда битва была уже почти проиграна, принц де Конде, окинув ее поле орлиным своим взором, который вам хорошо известен — от него на войне ничто не может укрыться и ничто его не может обмануть, — повернул ход сражения и выиграл его.

В тот день, когда новость стала известна в Париже, я встретил в Отеле Ледигьер г-на де Шавиньи, который сообщил ее мне и предложил держать пари, что у Кардинала достанет ума воспользоваться этим обстоятельством и отыграться. Таковы были его подлинные слова. Они меня встревожили, ибо, зная Шавиньи за человека крутого нрава и наслышанный о том, что он весьма недоволен Кардиналом, который выказал крайнюю неблагодарность своему покровителю, я не сомневался, что он вполне способен усугубить положение дурными своими советами. Я сказал об этом герцогине де Ледигьер, присовокупив, что не мешкая отправлюсь в Пале-Рояль в намерении продолжить начатое. Чтобы вам были понятны эти последние слова, мне следует сообщить вам некоторые подробности, касающиеся до меня лично.

Во все продолжение описываемого мной бурного года я сам испытывал смятение душевное, в которое посвящены были лишь немногие лица. Все флюиды государства были столь возбуждены жаром Парижа, который всему голова, что я понимал: невежественный лекарь не в силах предотвратить лихорадку — неизбежное следствие сего состояния. Я не мог не знать, что Кардинал расположен ко мне весьма дурно. Передо мной на деле открывался путь для великих свершений, мечты о которых волновали меня с детства; воображение подсказывало мне разнообразнейшие возможности, мой ум их не опровергал, и я укорял самого себя за то, что сердце мое им противодействовало. Однако, проникнув в самые его глубины, я поздравил себя, ибо понял: противодействие это имеет источник благородный.

Я получил коадъюторство из рук Королевы; я не желал умалять свою благодарность, ссылаясь на обстоятельства: я полагал, что признательности своей должен жертвовать и обидой, и даже видимой славой. Как ни уговаривали меня Монтрезор и Лег 63, я решил твердо держаться своего долга и не участвовать ни в чем, что говорилось или делалось в ту пору против двора. Первый из двух лиц, которых я назвал, возрос на заговорах [68] Месьё, и слушать советов его в делах значительных было тем более опасно, что они порождены были рассуждениями, но не отвагою. Люди подобного склада сами ничего не способны исполнить и посему готовы советовать все. Лег был человек ума самого скудного, но весьма храбрый и самонадеянный: подобные натуры готовы дерзнуть на все, к чему их склоняют люди, пользующиеся их доверием. Бывший полностью в руках Монтрезора, Лег подогревал его, сначала, как это бывает всегда в подобных случаях, сам им убежденный, и два эти человека, соединившись вместе, не оставляли меня в покое ни на один день, чтобы, как они воображали, открыть мне глаза на то, что, скажу не хвалясь, я разглядел на полгода ранее их.

Я оставался тверд в своем решении, но я понимал, что сама его искренность и прямота впоследствии поссорят меня с двором почти так же неминуемо, как это случилось бы, прими я решение противоположного свойства; потому я положил взять в то же время меры предосторожности против дурных умыслов первого министра как при самом дворе, действуя столь же чистосердечно и усердно, сколь независимо, так и в городе, старательно поддерживая сношения со всеми моими друзьями и не пренебрегая ничем, потребным для того, чтобы заслужить или вернее сохранить расположение народа. Дабы лучше пояснить вам последнее, я упомяну, что с 25 марта по 25 августа я истратил более 36 тысяч экю на милостыню и другие щедроты. Дабы лучше исполнить первое, я приготовился сообщить Королеве и Кардиналу правду о настроении, какое я наблюдал в Париже, ибо лесть и предубеждение никогда не позволили бы им в него вникнуть. Третья поездка архиепископа в Анжу вновь вернула меня к моим обязанностям, и, воспользовавшись этим, я объявил Королеве и Кардиналу, что считаю долгом своим донести им о настроении парижан, к чему оба отнеслись с изрядным презрением; когда же я и в самом деле доложил о нем, оба приняли мои слова с великим гневом. Гнев Кардинала через несколько дней смягчился, но только по наружности: то было притворство. Я разгадал уловку и отразил ее; увидев, что Мазарини использует мои советы лишь для того, чтобы окружающие поверили, будто я с ним настолько короток, что доношу ему обо всем мне известном, даже во вред некоторым лицам, я не стал говорить ему более ничего, кроме того, что говорил прилюдно у себя за столом. Я даже пожаловался Королеве на коварство Кардинала, которое показал ей на двух примерах; таким образом, не переставая делать то, что должность моя обязывала меня делать для службы Короля, я использовал те же советы, какие давал двору, чтобы показать Парламенту: я прилагаю все старания, чтобы просветить первого министра и развеять туман, которым корысть подчиненных и лесть придворных не упускают случая затемнить его зрение.

Как только Кардинал заметил, что я обратил его уловку против него же самого, он совсем перестал со мной церемониться; так, например, однажды, когда я при нем сказал Королеве, что раздражение умов велико и успокоить их можно лишь ласкою, он привел мне в ответ итальянскую [69] притчу: во времена, когда животные говорили человечьим языком, волк, мол, клятвенно заверил стадо овец, что станет защищать их от всех своих сородичей, с условием, если одна из них каждое утро будет приходить зализывать рану, нанесенную ему собакою. Таково было самое любезное из поучений, коими он одаривал меня в продолжение трех или четырех месяцев; это побудило меня однажды по выходе из Пале-Рояля сказать маршалу де Вильруа, что я вывел два заключения: во-первых, министру еще менее подобает говорить глупости, нежели их делать, во-вторых, правительству всегда кажутся преступными советы, которые ему не по вкусу.

Вот каково было мое положение при дворе, когда я покинул Отель Ледигьер, чтобы по мере сил воспрепятствовать дурным следствиям, опасаться которых заставили меня известие о победе при Лансе и рассуждения Шавиньи. Я нашел Королеву в неописанной радости. Кардинал показался мне более сдержанным. Оба выказали необычайную кротость, и Кардинал, между прочим, объявил мне, что хотел бы воспользоваться случаем, чтобы показать палатам, сколь далек он от мстительных чувств, какие ему приписывают, и выразил уверенность, что по прошествии нескольких дней все вынуждены будут признать: победы, одержанные королевскими войсками, смягчили, а не ожесточили двор. Признаюсь вам, я попался на удочку. Я поверил ему, я обрадовался.

На другой день я читал проповедь в иезуитской церкви Людовика Святого в присутствии Короля и Королевы. Кардинал, также присутствовавший на проповеди, по окончании ее поблагодарил меня за то, что, толкуя Королю завещание Людовика Святого (это был день его праздника), я просил Его Величество печься, как то сказано в завещании, о больших городах его государства 64. Вы скоро увидите цену искренности этих заверений.

На другой день после праздника, то есть 26 августа 1648 года, Король отправился на благодарственное молебствие. По обычаю, на всех улицах от Пале-Рояля до собора Богоматери расставлены были отряды солдат-гвардейцев. Едва Король вернулся в Пале-Рояль, солдат этих свернули в три батальона, которые оставили на Новом мосту и площади Дофина. Лейтенант личной гвардии Королевы Комменж втолкнул в закрытую карету советника Большой палаты, старика Брусселя, и увез его в Сен-Жермен. Бланмениль, президент Апелляционной палаты, был в то же время схвачен у себя дома и доставлен в Венсеннский замок 65. Вы несомненно удивлены, что схватили второго, но, если бы вы знали Брусселя, вас не меньше удивило бы, что схватили и его. В свое время я изъясню вам это подробно. Однако я не могу описать вам, какая оторопь взяла Париж в первые четверть часа после ареста Брусселя и какое смятение охватило его в последующие четверть часа. Печаль или, вернее, уныние поразило всех, включая малолетних детей; все только обменивались взглядами и молчали.

И вдруг разразился гром: все пришли в волнение, забегали, закричали, лавки закрылись. Мне сообщили об этом, и, хотя я не мог остаться [70] равнодушным к тому, что накануне меня обвели вокруг пальца в Пале-Рояле, где меня даже просили сообщить моим друзьям в Парламенте, будто битва при Лансе настроила двор на умеренный и кроткий лад, хотя, повторяю, я был весьма уязвлен, я не колеблясь решил отправиться к Королеве, предпочитая всему исполнение долга. Это я и объявил Шаплену, Гомбервилю 66 и канонику собора Богоматери Пло (ставшему ныне картезианским монахом), которые у меня обедали. Я вышел из дома в стихаре и накидке и едва добрался до Нового рынка, как меня окружила толпа, которая не кричала даже, а ревела. Я выбрался из нее, уверяя народ, что Королева решит дело по справедливости. На Новом мосту я встретил маршала де Ла Мейере 67, который командовал гвардейцами, и, хотя до этой поры противниками его были только мальчишки, осыпавшие солдат оскорблениями и камнями, он был в большом смущении, ибо видел, что со всех сторон собираются тучи. Маршал весьма мне обрадовался и убеждал меня сказать Королеве всю правду. Он предложил, что сам пойдет со мной, чтобы ее засвидетельствовать. Я, в свою очередь, весьма обрадовался его предложению, и мы вместе отправились в Пале-Рояль, сопровождаемые неисчислимой толпой, кричавшей: «Свободу Брусселю!»

Мы нашли Королеву в большом кабинете в обществе герцога Орлеанского, кардинала Мазарини, герцога де Лонгвиля, маршала де Вильруа, аббата Ла Ривьера, Ботрю, капитана ее личной гвардии Гито и Ножана. Королева приняла меня ни хорошо, ни дурно. Она была слишком высокомерна и зла, чтобы устыдиться того, что сказала мне накануне, а Кардиналу недоставало благородства, чтобы испытывать неловкость. И, однако же, он показался мне несколько смущенным и пробормотал какую-то невнятицу, каковою, не решаясь сказать это прямо, он, видно, желал дать мне понять, что совершенно новые причины побудили Королеву принять решение об аресте магистратов. Я сделал вид, будто поверил всему, что ему заблагорассудилось мне наговорить, и сказал только, что явился исполнить свой долг, получить приказания Королевы и содействовать, насколько это в моей власти, успокоению и миру. Королева едва заметно кивнула головой, как бы в знак благодарности, но впоследствии я узнал, что она отметила, и притом с неудовольствием, мои последние слова, впрочем, совершенно невинные и даже вполне естественные в устах парижского коадъютора. Однако вблизи венценосцев иметь власть творить добро столь же опасно и почти столь же преступно, сколь и желать зла.

Маршал де Ла Мейере, видя, что Ла Ривьер, Ботрю и Ножан считают возмущение безделицей и даже насмехаются над ним, вышел из себя: он заговорил с жаром, сославшись на меня как на очевидца. Я не обинуясь поддержал его и подтвердил все, сказанное и предсказанное им касательно смуты. Кардинал хитро улыбнулся, а Королева в гневе изрекла своей пронзительной и резкой фистулой: «Воображать, будто возможен бунт, само по себе уже бунтовщичество; все это вздорные россказни тех, кто желает мятежа. Воля Короля положит конец беспорядку». Кардинал, [71] который по выражению моему понял, что меня задели эти речи, вкрадчивым голосом заметил Королеве: «Дай Бог, Государыня, чтобы все говорили с таким же чистосердечием, как господин коадъютор! Он заботится о своей пастве, о Париже, о незыблемости власти Вашего Величества. Я убежден, что опасность не столь велика, сколь ему представляется, однако щепетильность его в этом вопросе достойна всяческой похвалы». Королева, понимавшая Кардинала с полуслова, вмиг изменила тон — она наговорила мне любезностей, я отвечал с глубоким почтением и с видом такого простодушия, что Ла Ривьер шепнул Ботрю, который передал мне его слова четыре дня спустя: «Вот что значит не бывать при дворе с утра до ночи. Коадъютор — человек светский, он умен, однако принял за чистую монету то, что ему сказала Королева». На самом же деле все, бывшие в кабинете, играли комедию: я прикидывался простодушным, хотя не был им, по крайней мере в этом случае; Кардинал притворялся уверенным, хотя вовсе не был им в той степени, в какой казался; Королева несколько мгновений изображала кротость, хотя никогда не была более раздражена; герцог де Лонгвиль выказывал огорчение, хотя испытывал несомненную радость, потому что как никто другой любил начало всякого дела; 68 герцог Орлеанский в разговоре с Королевой изображал усердие и горячность, а четверть часа спустя, беседуя с Герши в малой серой опочивальне Королевы, насвистывал с самым беспечным видом, какой мне приходилось у него наблюдать; маршал де Вильруа прикидывался веселым, чтобы выслужиться перед министром, а в разговоре наедине со слезами на глазах мне признался, что государство на краю гибели; Ботрю и Ножан паясничали в угоду Королеве, представляя кормилицу Брусселя (а Брусселю, благоволите заметить, было восемьдесят лет 69), которая подстрекает народ к мятежу, хотя оба отлично понимали, что, быть может, от фарса не так уж далеко до трагедии. Один только аббат Ла Ривьер был убежден, что волнение народа развеется подобно дыму, он твердил это Королеве, которая желала ему верить, даже если бы не сомневалась в противном; наблюдая одновременно поведение Королевы, которая была самой бесстрашной особой в мире, и Ла Ривьера, самого отъявленного труса своего времени, я пришел к мысли, что в неведении опасности безрассудная отвага и чрезмерный страх действуют одинаково.

И наконец, чтобы на сцене были представлены все персонажи, маршал де Ла Мейере, который до сей минуты твердо поддерживал меня, изъясняя, к чему может привести ропот, вздумал явиться в образе фанфарона. Когда подполковник гвардии, честный Венн, явился к Королеве, чтобы объявить ей, что горожане грозятся опрокинуть гвардейцев, маршал вдруг переменил тон и суждение. А так как он весь был напитан желчью и все делал невпопад, он загорелся необузданным гневом, даже яростью. Он закричал, что лучше погибнуть, нежели стерпеть подобную дерзость, и стал настаивать, чтобы ему позволили взять гвардейцев, а также всех тех, кто состоит в придворном штате, и всех, кто находится сейчас во дворце, заверяя, что разгонит этот сброд. Королева поддержала его, и даже с [72] большим пылом, но более он никем не был поддержан; дальнейшие события покажут вам, что предложение это было самое губительное. В эту минуту в кабинет вошел канцлер. Он был настолько слабодушен, что никогда до этого случая не сказал ни слова правды, но тут страх пересилил в нем угодливость. Он стал рассказывать и рассказал то, что продиктовало ему увиденное на улицах зрелище. Я заметил, что на Кардинала оказала действие откровенность человека, в котором он никогда прежде ее не встречал. Но вошедший почти одновременно с ним Сеннетер в мгновение ока развеял эти первые впечатления, утверждая, будто пыл народа начинает понемногу охладевать, за оружие он не взялся и, если проявить немного терпения, все успокоится.

Нет ничего более опасного, нежели угодливость, когда к тому, кому стараются угодить, подкрадывается страх. Не желая испытать его, он готов поверить всякому утешительному слуху, который лишь мешает искоренить причины, этот страх породившие. Известия, приносимые каждое мгновение, заставляли попусту терять драгоценные минуты, в которых, можно сказать, заключено было спасение государства. Старый Гито, человек неумный, но преданный Королеве, вознегодовал ранее других и голосом еще более хриплым, чем обычно, объявил, что не понимает, как можно себя усыплять при том, какой оборот дело приняло ныне. Он пробормотал сквозь зубы что-то, чего я не расслышал, но что явственно задело Кардинала, который не любил капитана. «Так что же вы предлагаете, господин де Гито?» — спросил он. «Я предлагаю, — резко ответил Гито, — вернуть им старого негодяя Брусселя, мертвым или живым». — «Первое было бы несовместно ни с благочестием Королевы, ни с ее осмотрительностью, — заметил я. — Второе могло бы прекратить беспорядки». Услышав это, Королева вспыхнула и вскричала: «Понимаю, господин коадъютор, вы хотите, чтобы я освободила Брусселя, но я скорее задушу его собственными руками! — И при последних словах, поднеся руки едва ли не к самому моему лицу, она добавила: — А тех, кто...» Кардинал понял, что Королева в ярости сейчас наговорит лишнего и, приблизившись к ней, что-то зашептал ей на ухо. Она овладела собой настолько, что, знай я ее не так хорошо, как я знал, я поверил бы, будто она совершенно смягчилась.

Тут в кабинет вошел главный судья, смертельно бледный 70; даже в итальянской комедии мне ни разу не пришлось видеть, чтобы страх обнаруживали столь откровенно и смешно, как это сделал он, описывая Королеве ничего не значащие приключения, происшедшие с ним, пока он добирался от своего дома до Пале-Рояля. Подивитесь, прошу вас, сродству трусливых душ. До сей минуты все то, что маршал де Ла Мейере и я высказали весьма энергически, на кардинала Мазарини произвело впечатление самое ничтожное, а Ла Ривьер вообще нимало не был взволнован. Но ужас главного судьи заразил их, проникнув в их воображение, в мысли и в сердце. Обоих вдруг словно подменили: они уже больше не смеялись надо мной, они признали, что дело заслуживает размышления, и, [73] посовещавшись, позволили герцогу Орлеанскому, герцогу де Лонгвилю, канцлеру, маршалам де Вильруа и де Ла Мейере и коадъютору доказать им, что следует освободить Брусселя, прежде чем народ, который угрожает взяться за оружие, в самом деле за него возьмется.

В этом случае нам пришлось убедиться, что страху более свойственно совещаться, нежели принимать решения. Кардинал после дюжины невнятных предложений, одно другому противоречащих, придумал еще отложить дело до завтра, а тем временем оповестить горожан, что Королева дарует свободу Брусселю при условии, если они разойдутся и не станут требовать его освобождения всей толпой. Кардинал добавил, что никто красноречивей и искусней меня не сумеет сделать такое объявление. Я заметил ловушку, но не мог ее избежать, тем более что недальновидный маршал де Ла Мейере ринулся в нее очертя голову, увлекши, так сказать, с собой и меня. Он объявил Королеве, что выйдет со мной на улицы и мы сотворим чудеса. «Не сомневаюсь в том, — ответил ему я, — при условии, что Королева соблаговолит дать нам составленное по всей форме письменное обещание освободить узников, ибо я не пользуюсь таким влиянием в народе, чтобы он поверил мне на слово». Меня похвалили за скромность. Но маршал не ведал сомнений: «Слово Королевы стоит всех бумаг». Коротко говоря, надо мной посмеялись, и я поставлен был в жестокую необходимость разыграть самую жалкую роль, какая когда-либо доставалась на долю смертному. Я пробовал было возражать, но Королева вдруг удалилась в свою серую опочивальню. Герцог Орлеанский стал обеими руками, хотя и ласково, подталкивать меня к выходу, приговаривая при этом: «Верните спокойствие государству»; маршал увлек меня за собой, а королевские гвардейцы, превознося меня до небес, восклицали: «Вы один можете помочь беде!» Я вышел из Пале-Рояля в своем стихаре и накидке, раздавая благословения направо и налево, но, как вы догадываетесь, это мое занятие не мешало мне предаваться размышлениям, сообразным затруднительному положению, в каком я оказался. И однако, я не колеблясь принял решение исполнить свой долг, проповедуя послушание и стараясь успокоить беспорядки. Единственная предосторожность, какую я намеревался соблюсти, — это ничего не обещать народу от своего имени, и только сказать, что Королева посулила мне освободить Брусселя, при условии, если возмущение будет прекращено.

Горячность маршала де Ла Мейере не оставила мне времени обдумать мои выражения, так как вместо того, чтобы сопровождать меня, как он мне предложил, он возглавил гвардейскую легкую конницу и ринулся вперед со шпагой в руке, крича во все горло: «Да здравствует Король! Свободу Брусселю!» Однако видевшие его оказались многочисленнее тех, кто его слышал, и потому людей, которых он подстрекнул своей шпагой, оказалось больше, нежели тех, кого он успокоил своим голосом. Раздались призывы к оружию. Напротив Убежища Слепых какой-то крючник замахнулся саблей — маршал уложил его выстрелом из пистолета 71. Крики стали громче, все бросились за оружием, толпа, следовавшая за мной [74] от самого Пале-Рояля, не столько увлекла, сколько вынесла меня к площади Круа-дю-Тируар, и там я увидел де Ла Мейере, который схватился с большой группой горожан, раздобывших оружие на улице Арбр-Сек. Я бросился в гущу толпы, пытаясь разнять сражающихся, в надежде, что и та и другая сторона отнесутся с некоторым почтением хотя бы к моему облачению и моему сану. Я не вполне ошибся, ибо маршал, находившийся в большом затруднении, обрадовался предлогу приказать своим конникам прекратить стрельбу; горожане тоже перестали стрелять, довольствуясь тем, что заградили перекресток, но человек двадцать или тридцать из них, — вооруженные алебардами и легкими мушкетами, они вышли с улицы Прувель, — не оказали такой сдержанности, то ли не заметив меня, то ли не пожелав заметить; они внезапно атаковали верховых, пистолетным выстрелом перебили руку Фонтраю, со шпагой в руке державшемуся возле маршала, ранили одного из пажей, поддерживавших полы моей сутаны, а мне самому угодили камнем пониже уха, отчего я упал на землю. Не успел я подняться на ноги, как подручный аптекаря уставил мне в голову свой мушкет. Хотя он был мне вовсе не знаком, я счел за благо не показывать этого в такую минуту, наоборот, я сказал ему: «Несчастный! Если бы на тебя сейчас посмотрел твой отец...» Он вообразил, будто я близкий друг его отца, которого я меж тем никогда не видел. Полагаю, эта мысль заставила его всмотреться в меня внимательней. В глаза ему бросилось мое облачение, он спросил, не господин ли я коадъютор, и, получив утвердительный ответ, тотчас закричал: «Да здравствует коадъютор!» Все вокруг подхватили этот крик, бросились ко мне, и маршалу Ла Мейере довольно легко удалось отступить к Пале-Роялю, ибо я, чтобы дать ему выиграть время, направил свой путь в сторону рынка.

Все последовали за мной, и это пришлось весьма кстати, ибо свора старьевщиков оказалась вооруженной с головы до ног. Я улещивал их, уговаривал, бранил, угрожал, наконец мне удалось их убедить. Они сложили оружие, и Париж был спасен, ибо, останься оно у них в руках к наступлению темноты, которая уже сгущалась, город неминуемо подвергся бы разграблению.

Во всю жизнь мою не испытал я с такою силою чувства удовлетворения; оно было столь велико, что я даже не задумался о действии, какое оказанная мной услуга должна была бы произвести в Пале-Рояле. Я говорю должна была бы, ибо действие ее было совершенно противоположное. Я отправился туда в сопровождении тридцати- или сорокатысячной толпы, которая следовала за мной, уже безоружная, и при входе встретил маршала де Ла Мейере, который, восхищенный тем, что я для него сделал, едва не задушил меня в объятиях. «Я безумец, я чурбан, — твердил он мне, — я едва не погубил монархию, вы ее спасли. Идемте, поговорим с Королевой как подобает истинным французам и людям благородным, и запомним все, как было, чтобы по нашему свидетельству к совершеннолетию Короля вздернули бы злодеев государства, бесстыдных льстецов, которые пытаются внушить Королеве, будто нынешняя смута не стоит [75] выеденного яйца». Последние слова этой речи, самой трогательной, патетической и красноречивой, которая когда-либо слетала с уст воина, он обратил к гвардейским офицерам и не повлек, а почти что понес меня на руках к Королеве. Войдя, он сказал ей, указывая на меня: «Вот человек, Государыня, которому я обязан жизнью, но которому Ваше Величество обязаны спасением своей гвардии, а может быть, и Пале-Рояля». Королева улыбнулась, но улыбкою, понять которую можно было по-разному. Я отметил это, хотя и не подал виду, но, чтобы помешать маршалу де Ла Мейере продолжать мое восхваление, взял слово сам. «Речь не обо мне, Государыня, — сказал я, — а о Париже, покорном и безоружном, который явился, чтобы припасть к стопам Вашего Величества». — «Париж весьма виновен и недовольно покорен, — возразила Королева с пылающим лицом. — Если он и впрямь неистовствовал так, как меня пытались уверить, мог ли он укротиться в столь короткий срок?» Маршал, который, как и я, понял, что кроется в тоне Королевы, вспыхнул и выбранился. «Государыня, — промолвил он, — благородному человеку не подобает льстить вам в минуту крайности, до какой дошло дело. Если вы сегодня не вернете свободу Брусселю, завтра в Париже не останется камня на камне». Я открыл было рот, чтобы подтвердить слова маршала, но Королева замкнула мне его, с насмешливым видом приказав: «Подите отдохните, сударь, вы много потрудились».

Так я покинул Пале-Рояль 72, и, хотя я был, можно сказать, взбешен, я до самого своего дома не проронил ни слова, которое могло бы озлобить народ. Между тем меня поджидала бесчисленная толпа, которая принудила меня взобраться на крышу моей кареты, чтобы рассказать о том, что я делал в Пале-Рояле. Я сказал, что сообщил Королеве, как народ явил покорность ее воле, возвратив оружие туда, откуда взял его, и не взяв его оттуда, откуда уже готов был взять, и Королева, довольная таким послушанием, объявила мне, что лишь подобным способом от нее можно добиться освобождения арестованных. Я присовокупил к этому все, что полагал способным успокоить чернь, и мне это удалось без труда, потому что близился час ужина. Это объяснение покажется вам смешным, однако оно справедливо — мне пришлось наблюдать, что в Париже во время народных возмущений самые отчаянные головы не желают, по их выражению, «припоздняться».

Возвратившись домой, я приказал пустить себе кровь, ибо ушиб под ухом сильно распух, но надо ли вам говорить — не боль мучила меня всего сильнее. Я поставил на карту доверие, каким пользовался в народе, поселив в нем надежду на освобождение Брусселя, хотя всеми силами остерегался ручаться в этом своим словом. Но мог ли я надеяться, что народ увидит различие между надеждой и ручательством? И мог ли я рассчитывать после всего, испытанного мною в прошлом и замеченного недавно, что двор пожелает принять в расчет слова, какие нам с маршалом де Ла Мейере пришлось сказать по его наущению — не имел ли я, напротив, оснований быть убежденным, что он не упустит возможности совершенно [76] погубить меня в общем мнении, внушив народу подозрение, будто, войдя в сговор со сторонниками двора, я решил оттянуть время, чтобы народ обмануть? Предвиденье это, представшее передо мной во всей его обширности, печалило меня, но не искушало. Я не раскаивался в содеянном, ибо был убежден: долг и благоразумие обязывали меня поступить так, как я поступил. Я, так сказать, облекся сознанием долга и даже устыдился, что предаюсь размышлениям об исходе дела; когда вошедший Монтрезор заметил мне, что я обманываюсь, если полагаю, будто много выиграл своим выступлением, я ответил ему так: «Я много выиграл уже по одному тому, что избавил себя от необходимости оправдываться в том, будто я не помню благодеяний, ибо оправдательные речи всегда нестерпимы для человека порядочного. Если бы в обстоятельствах, подобных нынешним, я остался дома, разве Королева, которой, в сущности, я обязан своим саном, могла бы быть мною довольна?» — «Она и так недовольна, — возразил Монтрезор. — Госпожи де Навай и де Мотвиль только что сообщили принцу де Гемене, что в Пале-Рояле убеждены, будто вы желали подстрекнуть народ».

Комментарии

1 ... в день праздника Всех Святых ... — 1 ноября 1643 г.

2 ... самое тяжкое преступление перед Богом ... — Эта фраза в рукописи подчеркнута, но, если согласиться с доводами современных исследователей, считающих, что это сделал не автор, а кто-то другой, смысл ее меняется. А. Фейе трактовал ее как жизненное кредо, проповедь сознательного служения злу («Собрание сочинений кардинала де Реца», т. I, 1870), М.-Т. Хипп и С. Бертьер полагают, что Рец говорит здесь только о грехе любострастия.

3 ... решением Совета ... — Королевского Государственного совета, в который входили канцлер, первый министр, министры и государственные секретари.

4 «Заговор “Кичливых”». — Традиционное название— «Заговор “Высокомерных”» (см. с. 702 — 703). Само прозвище, по свидетельству Ж. Таллемана де Рео, дала им Анна Бито, жена финансиста Корнюэля, частенько высмеивавшего герцога де Бофора; у нее собирался кружок остроумцев.

5 ... отверг щедрые знаки милости ... — Герцог де Бофор отказался от должности Главного конюшего, свободную после казни Сен-Мара, т. к. рассчитывал на большее.

6 ... с покойным принцем де Конде ... — Генрихом II Конде (ум. 1646), отцом Великого Конде.

7 ... пять писем, будто бы писанных г-жой де Лонгвиль к Колиньи. — В 1642 г. герцог де Лонгвиль покинул свою любовницу г-жу де Монбазон и женился на Анне Женевьеве де Бурбон, сестре Великого Конде, которую современники называли «дьяволицей с лицом ангела». Герцогиня де Монбазон взяла в любовники Бофора, и обе женщины стали непримиримыми врагами. В действительности письма были написаны г-жой де Фукероль к маркизу де Молеврие, другу Ларошфуко. В мемуарах Ларошфуко подробно рассказывает об этом случае, имевшем трагические последствия: защищая честь г-жи де Лонгвиль, Колиньи вызвал на дуэль герцога Генриха Гиза, был ранен и умер через полгода, в мае 1644 г. Эта история, возможно, послужила источником эпизода с потерянным письмом из романа М. де Лафайет «Принцесса Клевская» (1678).

8 Меланхолики. — В XVII в. это слово было медицинским термином и значило «неврастеники».

9 ...умышляли на жизнь Кардинала. — Это подтверждает в своих мемуарах один из заговорщиков, Анри де Кампион. Гансевиль и Воморен, о которых речь идет ниже, не были посвящены в заговор, тем более что Воморен в 1643 г. еще не был капитаном личной гвардии герцога де Бофора.

10 ... на службе рода Вандомов ... — Бофор был вторым сыном герцога Сезара Вандомского.

11 ... победа при Рокруа ... — 19 мая 1643 г.

12 ... канцлера ... — Пьера Сегье, который был канцлером, высшим должностным лицом королевства, с 1635 по 1672 г.

13 ... полк, которым он командовал и который стоял гарнизоном в Манте. — Нанжи со своим Пикардийским полком участвовал в битве при Рокруа и потому не мог привести его из Манта.

14 Веймарцы — наемная армия немцев-протестантов, которую набрал герцог Бернгард Саксен-Веймарский, видный военачальник, тщетно мечтавший отвоевать себе какое-нибудь королевство. С 1635 г. служил Франции. После его смерти (1639 г.) веймарцами командовал маршал де Гебриан, а после его кончины, с ноября 1643 г. — Тюренн, произведенный в маршалы.

15 Седан. — Герцог Буйонский был вынужден уступить королю Людовику XIII в 1642 г. свое владение, крепость Седан, во искупление участия в заговоре Сен-Мара.

16 ... моего посвящения в сан ... — 31 января 1644 г., в соборе Богоматери Рец был произведен в коадъюторы и, одновременно, в архиепископы Коринфские «в странах неверных».

17 ... повторены г-ну де Сервьену ... — Дипломат Абель Сервьен по поручению Мазарини вел в Мюнстере с 1643 г. переговоры, закончившиеся подписанием Вестфальского мира (1648 г.), положившего конец Тридцатилетней войне, а потому в описываемый период отсутствовал в Париже.

18 ... шесть самых почтенных прелатов. — На Ассамблеях духовенства, собиравшихся каждые пять лет, решались не только церковные дела, но, главное, определялась сумма, которую церковь вносила в Государственную казну. Ассамблея в Манте в 1641 г. пыталась противостоять непомерным требованиям Ришельё, но в итоге уплатила пять с половиной миллионов. Были сосланы в свои епархии архиепископы Санса и Тулузы, епископы Эвре, Майезе, Базаса и Тулона.

19 ...один из послов, прибывших за королевой Польской... — За Марией Луизой Гонзага, дочерью герцога Мантуанского, невестой польского короля Владислава IV прибыли Венцеслав Лесно, князь-епископ Вармии, и воевода Познаньский.

20 ...королеву Английскую обвенчал кардинал де Ларошфуко. — Бракосочетание Генриетты-Марии Французской, дочери Генриха IV, и Карла I состоялось 11 мая 1625 г. в соборе Парижской Богоматери.

21 ... праздника Святого Дионисия ... — 9 октября.

22 Купеческий старшина — глава парижского муниципалитета, занимался городскими делами вместе с четырьмя помощниками — эшевенами.

23 ... викарию из Меца. — Принцы Гизы, кардиналы Лотарингские, которым принадлежало епископство Мецкое, третировали своих викариев, которые заменяли их.

24 ...которое и было исполнено. — Бракосочетание Марии Луизы Гонзага состоялось 5 ноября 1645 г.

25 Пасхальное воскресенье — 1 апреля 1646 г.

26 Каноник-богослов ... — В обязанности каноника-богослова входило чтение проповедей по воскресеньям и праздникам и преподавание Закона Божьего три раза в неделю. Соборным богословом с 1626 по 1645 г. был Исаак Абер, доктор богословия, епископ Вабрский (1645 г.).

27 ... уподобиться Святому Амвросию в его деяниях ... — Святой Амвросий, епископ Миланский (IV в.), запретил переступать порог храма и тем принудил к публичному покаянию императора Феодосия, который отдал приказ изрубить восставших в Фессалии (390 г.).

28 ...герцогу Энгиенскому, с которым я имел честь состоять в родстве... — Это родство шло по материнской линии, но было очень дальним (в шестом колене), однако любые родственные связи в дворянском обществе были крайне важны.

29 ... при выборе кандидатуры будущего кардинала ему предпочли принца де Конти. — Комментаторы высказывают сомнения, что семнадцатилетнему принцу де Конти (брату герцога Энгиенского, Великого Конде), который летом 1646 г. только еще защитил диссертацию в Сорбонне, предлагали кардинальскую шапку. Это было сделано два года спустя (см. ч. II, примеч. 284).

30 ... в небольшом сочинении, которое я выпустил в свет. — В первый раз Рец использует свое любимое оружие — перо и печатный станок, чтобы привлечь на свою сторону общественное мнение.

31 ... учившегося политике по книгам ... — Настольными книгами государственных деятелей были трактат Н. Макиавелли «Государь» и исторические сочинения. В первой половине XVII в. само слово «политик» значило «сторонник абсолютизма, ставящий превыше всего интересы государства». После смерти Мазарини был опубликован на латыни «Требник политиков, по заповедям Мазарини составленный» (1684), — интереснейшее руководство по искусству управлять людьми, трезвое и циничное.

32 ...оскорбительным для достоинства и свободы французской Церкви. — В 1635 г. четыре эмиссара папы Урбана VIII, поправ достоинство галликанской церкви, лишили Рене де Риё епархии за то, что он помог королеве Марии Медичи бежать из Франции. Епархию ему вернули в 1648 г.

33 ... вот уже более тысячи двухсот лет ... — Давший имя династии Меровингов король франков Меровей правил в середине V в.; его предшественником легенда считает короля Хлодиона.

34 ... писаными законами. — Т. е. законами «Великой хартии вольностей», подписанной Иоанном Безземельным в 1215 г., и привилегиями, пожалованными арагонскими королями городам и сельским общинам.

35 Генеральные Штаты — совещательный орган; созывался королем с 1302 по 1614 г., а затем вновь в 1789 г. Присутствовали депутаты от дворянства, духовенства и третьего сословия.

36 Муниципальная рента. — Начиная с Франциска I (1522) французские короли выпускали займы от имени парижской Ратуши, выплачивая проценты рантье. В 1605 г. Франсуа Мирон убедил Генриха IV отказаться от его замысла сократить платежи по рентам.

37 ...необходимых из них. — В своих рассуждениях Рец отталкивается от Макиавелли, который в трактате «Государь» (гл. XIX) с похвалой отозвался о государственном устройстве Франции, где Парламент, обуздывая знать и поощряя слабых, служит залогом свободы и безопасности короля и королевства. «Отсюда можно извлечь еще одно полезное правило, а именно: что дела, неугодные подданным, государи должны возлагать на других, а угодные — исполнять сами» (Макиавелли Н. Избр. соч. М., 1982. С. 356).

38 ... навеки послушен тому, что заповедал однажды. Сенека Л. О провидении, V, 6.

39 Судьбы Римской империи, пошедшей с молотка... — В 193 г. преторианская гвардия, убив императора, предложила возвести на престол того, кто больше заплатит.

40 Мажордомы — ведали королевскими финансами, дворцовой стражей. Обладание этой должностью позволило роду Каролингов приобрести огромное влияние в королевстве (наиболее известен мажордом Карл Мартелл) и в итоге свергнуть с трона Меровингов.

41 Графы Парижские. — Приобретя с конца IX в. большую власть, графы Парижские, Робертины, боролись с Капетингами, заставляя их отрекаться от престола либо правя от их имени. В 987 г., после смерти Людовика V, Робертин Гуго Капет был провозглашен королем западных франков.

42 ... нарисовать вам их портреты и сделать между ними сравнение. — «Портрет» — один из наиболее популярных малых жанров — возник в салоне м-ль де Монпансье, где и был создан первый коллективный «Сборник портретов и похвальных слов в стихах и прозе» (1659; второе издание вышло под названием «Галерея портретов м-ль де Монпансье», 1663). Пользовался большим успехом и жанр параллельных жизнеописаний, восходящий к Плутарху. Мазарини создал «портрет» Реца в жанре «истин наизнанку»: «Набожный, умеющий быть благодарным, сдержанный, смиренный, правдивый, враг интриг, он превыше всего чтит спокойствие в государстве, кое умеет ему доставить с легкостью и выгодой, зная, как надо вести переговоры с испанцами, ревностно отстаивает величие страны и восстановление монаршей власти» (цит. по: Cardinal de Retz. Oeuvres. P., Gallimard. 1984. P. 1304).

43 ...назначен он был чрезвычайным нунцием во Францию. — На самом деле назначения Мазарини в 1634 г. добился Ришельё.

44 ...побудили Августа оставить императорскую власть Тиберию. — Август хотел оттенить свою славу ничтожеством преемника (Тацит. Анналы, кн. I, гл. X).

45 ... король Труфальдино. — Труфальдино — сценическое имя итальянского актера Доменико Локателли (ум. 1671), игравшего в Париже с 1647 г. роли слуг — ловких авантюристов, интриганов; стало обозначением актерской маски в комедии дель арте. Текст пьесы «Король Труфальдино» не сохранился.

46 ... лишь возраставших и усугублявшихся от волнений ... — Намек на крестьянские восстания («Кроканов», 1636 — 1637 гг., «босоногих», 1639 г.).

47 ... восстание трех крестьян привело к объединению кантонов. — По легенде, в 1307 г. крестьяне Вернер Штауффахер, Арнольд Мельхталь и Вальтер Фюрст поклялись освободить страну от владычества австрийских герцогов. В действительности Швейцарский союз был создан в 1291 г.

48 Зал Дворца Правосудия осквернил эти таинства. — Во Франции XVII в. сохранилось представление о нерасторжимой мистической связи между королем и подданными, как между головой и телом. На действия парижского Парламента, разумеется, повлиял пример парламента английского (при всей разности государственных устройств Англии и Франции), восторжествовавшего над королем Карлом I.

49 ... в августе 1647 года ... — В описании дальнейших событий Рец использует «Современную историю, или Правдивое описание того, что случилось в парижском Парламенте с августа 1647 г. по ноябрь 1648 г.» (1649), созданную адвокатом Дю Портаем, его сподвижником.

50 Первый президент. — Первым президентом Парламента был Матьё Моле.

51 ... на ассамблее палат. — В XVII в. Парламент состоял из Большой палаты, пяти Апелляционных палат, двух Палат по приему прошений, а также Уголовной палаты с переменным составом — в ней советники заседали по очереди. Во время парламентских каникул работала Вакационная палата. В каждой из Апелляционных палат было по 2 президента и по 25 советников, преимущественно молодых, так как в них шла основная работа: производилось первичное судебное разбирательство поступивших в Парламент дел, рассматривались апелляции по приговорам нижестоящих трибуналов. В Палатах по приему прошений было по 3 президента и по 15 советников; там судились те, кто получил на это специальное дозволение. Самые опытные магистраты заседали в верхней — Большой палате. В нее входили Первый президент, 10 президентов, почетные советники, 37 советников (из них 14 — духовные лица) и 12 писарей. Принцы, герцоги, пэры, канцлер, хранитель печати, государственные советники, 4 судьи-докладчика, архиепископ Парижский и аббат Клюни имели право присутствовать на заседаниях Большой палаты. В ней рассматривались дела, касавшиеся высших должностных лиц (духовных и светских), пэров, дела, затрагивающие интересы короля, или те, которые уже проходили в нижних палатах.

52 ...в Парламент отправили пять эдиктов... — В них предусматривалось учредить должности контролеров мер и весов, пустить их в продажу и за счет этого уменьшить талью (подушную подать), обложить займом горожан и др.

53 ... об учреждении Палаты казенных имуществ, которая стала бы невыносимым бременем для народа ... — Палата казенных имуществ — судебная палата, ведавшая вопросами, касавшимися королевских владений. Данный указ обязывал королевских ленников стать полноправными владельцами аллодов (свободными от подати сеньору), уплатив в казну сумму, равную годовому доходу.

54 Магистраты от короны — генеральный прокурор и генеральные адвокаты в Парламенте, через которых осуществлялась на официальном уровне связь между Парламентом и монархом.

55 ... судьи-докладчики ... — Они исполняли обязанности одновременно докладчиков в Государственном совете и судей. Мазарини решил прибавить 12 должностей к имеющимся 72-м, чтобы от продажи их получить дополнительные средства. Но тем самым он ослабил власть прежних судей-докладчиков и восстановил их против себя, тем более что они и раньше оспаривали нередко решения правительства.

56 ... устами своих первых президентов ... — Первым президентом Счетной палаты (с 1624 по 1655 г.) был Антуан II Николаи, маркиз де Гуссенвиль, Палаты косвенных сборов (с 1643 г.) — Жак Амело, маркиз де Морегар.

57 ... изрядно сокращал их жалованье ... — С 1604 г. судейские могли добиться права передавать должность по наследству, уплачивая ежегодную пошлину, «полетту» (размер ее заново определялся каждые 9 лет). Эдикт от 29 апреля 1648 г. предлагал членам Счетной палаты, Палаты косвенных сборов и Большого совета ради получения этого права отказаться от жалованья за четыре года. На советников Парламента указ не распространялся, но они проявили солидарность со своими коллегами. Союз палат был создан 13 мая 1648 г. Появление нового государственного органа, противостоящего регентше, ломало всю систему власти. Анна Австрийская велела генеральному адвокату Омеру Талону передать Парламенту, что она расценивает этот союз как «создание республики внутри монархии» и уведомить судейских о возможных опасных последствиях. В палате Людовика Святого собирались 32 советника: 14 от Парламента и по 6 от остальных трех палат.

58 ... оправдать решение о союзе, подкрепив его примерами из прошлого. — В 1618 г. все палаты собирались вместе, чтоб отменить налог на должности.

59 ... отозвание интендантов. — Интенданты правосудия, полиции и финансов, в отличие от судей, покупавших и наследовавших должности, непосредственно назначались правительством и служили главной опорой королевской власти в провинции. Они следили за поддержанием порядка, подавляли заговоры и возмущения, контролировали судейских, а с 1642 г. также участвовали в раскладке подушных податей (тальи). Для парламентов интенданты, число которых резко возросло при Ришельё, были нежелательными и опасными соперниками.

60 ... откупщики ... — Для пополнения королевской казны, истощенной Тридцатилетней войной, весь сбор налогов был отдан на откуп. Недовольство народа откупщиками, которые выколачивали и налоги, и огромные свои комиссионные, стало одной из причин возникновения парламентской Фронды.

61 ... битва при Лансе ... — 20 августа 1648 г. принц Конде (до 26 декабря 1646 г. герцог Энгиенский) одержал при Лансе победу над испанцами. Уже после битвы при Рокруа (1643 г.) Конде заслужил славу великого полководца.

62 ... придадут ей выразительности. — Рец постоянно сравнивает происходящее с театром и живописью; при анализе политических событий возникает другая метафора-лейтмотив: образ тела, пораженного лихорадкой; позже появятся и «гастрономические» сравнения. Используемые в «Мемуарах» метафоры подробно рассмотрены в комментариях М.-Т. Хипп и С. Бертьер.

63 Монтрезор и Лег. — Оба они входили в число приближенных Гастона Орлеанского. Монтрезор был у него главным ловчим, а Лег — капитаном гвардейцев.

64 ... печься, как то сказано в завещании, о больших городах его государства. — В «Книге святых речений и добрых деяний короля нашего Людовика Святого», написанной Жаном Жуанвилем (1309), говорится, что Людовик IX завещал сыну, Филиппу III: «Тако же добрые города и нравы королевства твоего сохрани в том состоянии и вольности, в коем тебе достанутся; помогай им по мере нужды и возможности, холь и лелей их, сила и богатство их не дадут составить превратного о тебе мнения ни чужеземцам, ни особливо пэрам твоим и баронам».

65 ... Венсеннский замок. — В этой тюрьме, до побега из нее 31 мая 1648 г., находился Бофор, в 1650 г. туда поместят арестованных принцев, а в декабре 1652 г. — самого Реца.

66 Шаплен, Гомбервиль. — У Реца постоянно собирались известные писатели, члены Французской Академии. Жан Шаплен написал по поручению Ришельё критический разбор «Сида» П. Корнеля, 30 лет работал над эпической поэмой о Жанне д'Арк «Девственница, или Освобожденная Франция» (1656), перевел с испанского плутовской роман М. Алемана «Гусман де Альфараче». Мартен Ле Руа Дю Парк де Гомбервиль, янсенист, поэт, был автором барочных романов («Полександр», 1632), трактатов об истории нравов.

67 ... я встретил маршала де Ла Мейере ... — По мнению М.-Т. Хипп и М. Перно, маршал де Ла Мейере, принадлежавший к тайному католическому обществу Святого Причастия, враждебному Мазарини, мог действовать таким образом нарочно, чтобы спровоцировать беспорядки.

68 ... любил начало всякого дела ... — Ларошфуко сходным образом описывает характер Лонгвиля: «Герцог де Лонгвиль был умен и опытен; он легко входил во враждебные двору партии и еще легче из них выходил; он был малодушен, нерешителен и недоверчив» ( Ларошфуко Ф. де. Мемуары. Максимы. Л., 1971. «Литературные памятники». С. 40. Перев. А. С. Бобовича).

69 ... было восемьдесят лет ... — На самом деле Брусселю шел семьдесят второй год.

70 Главный судья — главный судья (lieutenant civil) Парижского превотства (Шатле) — фактический глава королевской администрации в Париже.

71 ... маршал уложил его выстрелом из пистолета. — Секретарь Реца Ги Жоли рассказывает в своих мемуарах, что коадъютор исповедал умирающего.

72 Так я покинул Пале-Рояль ... — Реца в Пале-Рояле не приняли в этот день всерьез. Кардинал Мазарини в своем дневнике впервые упоминает о нем лишь два дня спустя. Причины прихода Реца в стан бунтовщиков во многом те же, что и у его врага Ларошфуко: разочарование, обида на королеву, пренебрегшую им. Каждый из них втайне хотел бы занять место кардинала Мазарини. Отметим, что в решающий момент коадъютор не может не помянуть черта («дьявол вселился в обитателей Пале-Рояля»). Оканчивается рассказ о Дне Баррикад упоминанием Страстной пятницы.

Текст воспроизведен по изданию: Кардинал де Рец. Мемуары. М. Наука. 1997

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

Главная страница  | Обратная связь
COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.