Мобильная версия сайта |  RSS
 Обратная связь
DrevLit.Ru - ДревЛит - древние рукописи, манускрипты, документы и тексты
   
<<Вернуться назад

ФЕРНАН МЕНДЕС ПИНТО

СТРАНСТВИЯ

ПРЕДИСЛОВИЕ

В начале 1550 года в Португалию из дальних странствий возвратился некто Фернан Мендес Пинто. Он обосновался в селеньице Прагал, неподалеку от Лиссабона. Соседям скоро стало известно, что этот человек более двадцати лет пробыл на Востоке, но никто толком не знал, чем он там занимался.

В июле 1583 года Мендес Пинто умер в шестидесятидевятилетнем возрасте. А спустя тридцать с лишним лет, и 1614 году, в Лиссабоне вышла в свет его книга. Называлась она так: «Странствия Фернана Мендеса Пинто, где сообщается о многих и многодивных вещах, которые ему довелось увидеть в королевствах Китайском, Татарии, Сорнау, оно же в просторечии Сиам, в Каламиньяне, Пегу, Мартаване и во многих других королевствах и княжествах Востока, о которых в наших западных странах мало или даже совсем ничего не известно».

Книга разошлась мгновенно. Столь же быстро разошлись и последующие ее издания, португальские, испанские, английские, голландские и французские (В Мадриде книга Мендеса Пинто издавалась в 1620, 1627, 1628, 1664 и 1666 гг., в Валенсии — в 1645 г., и Лондоне — в 1625, 1653, 1663, 1692 гг., в Страсбурге — в 1625 и в 1671 гг., в Амстердаме — и 1652, 1653 и дважды в 1671 г.). Факт для XVII века почти беспримерный, учитывая огромный объем и высокую цену книги. В общей же сложности, с 1614 по 1964 год в разных странах мира вышло в свет не менее ста изданий «Странствий».

В XVII и XVIII веках вся Западная Европа упивались необыкновенными приключениями Мендеса Пинто, купца, солдата, пирата, путешественника и дипломата. Любителей легкого чтения эта книга покоряла своим острым сюжетом, внезапными поворотами судьбы ее главного героя (им был сам автор), яркими описаниями экзотических стран, лежащих на краю земли. На пути от берегов Эфиопии к берегам Японии этот герой терпел немыслимые бедствия, тринадцать раз попадал в рабство, тонул в бесчисленных [6] кораблекрушениях, чудом спасался в жестоких битвах, наживал и терял огромные состояния и повсюду и везде с непостижимой ловкостью выходил сухим из воды. Невозможно было оторваться от удивительных приключений этого беспокойного странника, да и к тому же воображение читателей распаляли волшебные картины суматранских джунглей, таинственных храмов Бирмы и Сиама, чудо-городов Китая, богатых и многошумных гаваней Малабара и Явы.

Людей с критическим складом ума эта книга привлекала по иным причинам. Три цензуры, в том числе и цензура святой инквизиции, дозволили ее выход. А между тем «Странствия» с цензурной точки зрения были произведением отнюдь не назидательным и не душеспасительным.

Автор бродил по разным восточным землям в пору, когда наивысшего расцвета достигла португальская колониальная империя, когда его предприимчивые соотечественники прочно утвердились в Индии, прибрали к рукам Малакку, важнейший центр транзитной торговли в южноазиатских морях, проникли на острова «бахромы мира» — Малайского архипелага, дотянулись до гаваней Китая и Японии. Странное, однако, впечатление об этой Португальской империи и о ее героях создавалось при чтении этой трижды дозволенной книги. Империя оказывалась не оплотом христианской цивилизации на басурманском Востоке, а огромным полуторговым, полуразбойничьим предприятием. А ее герои в своей кипучей деятельности неизменно проявляли совсем не христианские качества. Их отличали коварство, жестокость, корыстолюбие, вероломство, наглость, неуемная страсть к интригам и козням. Басурманский же мир, исповедующий «ложную веру пророка», коснеющий в язычестве, поклоняющийся шестируким идолам и богам нехристианского Пантеона, являл многие достоинства, которых лишены были португальские «цивилизаторы».

Цензоры трех охранительных ведомств ротозейством не отличались. И когда того требовали обстоятельства, они предавали анафеме куда менее опасные сочинения. Появлению «Странствий», по всей вероятности, способствовали причины чисто конъюнктурные.

В 1614 году Португальской империи уже не существовало. Португалия и ее заморские владения с 1580 года входили в границы Испанского королевства. В Мадриде отрицательно относились ко все еще живучим традициям португальского великодержавия, и книга, обличавшая колониальную практику страны-соперницы, могла там вызвать определенные симпатии. В этом смысле очень показательны замечания испанского переводчика «Странствий» Эрреры де Мальдонадо. В 1618 году он писал: «Осторожный и [7] достойнейший король Филипп II немало часов отдал чтению этой книги, и он полагал, что автор ее правдив и отлично описал в качестве очевидца события того времени...» Это — ссылка на монарха, который захватил Португалию и болезненно относился ко всяким проявлениям португальского партикуляризма. Очевидно, Филиппу II, при жизни которого «Странствия» так и не увидели свет, и цензорам его преемника, Филиппа III, издание этой книги представлялось делом полезным и выгодным.

Для нас былая игра конъюнктурных соображений имеет лишь сугубо исторический интерес. Книга Мендеса Пинто, обязанная своим рождением сцеплению давно забытых обстоятельств, триста шестьдесят лет живет в подлунном мире, а в наши дни, в эпоху крушения колониализма, она приобрела особое значение, ибо ее автор был одним из первых европейцев, решившихся бросить вызов системе колониального угнетения.

О Мендесе Пинто известно не так уж много. Кое-какие биографические сведения, относящиеся к периоду хождений автора «Странствий» по восточным землям, можно извлечь из этой книги. Кое-что, но довольно мало, дают его письма, адресованные миссионерам иезуитского ордена, и переписка этих миссионеров, в которой упоминается Мендес Пинто. Однако о годах его юности и о жизни, которую он вел после возвращения на родину, сохранились лишь отрывочные сообщения, а поэтому важные узловые моменты в биографии Мендеса Пинто вызывают споры у исследователей его творчества. Предполагается, что Мендес Пинто родился в 1514 году в городке Монтемор-о-Вельо в провинции Бейра-Мар на севере Португалии. Сам Мендес Пинто признается, что детство он провел в нужде и лишениях и что в десяти- или двенадцатилетнем возрасте дядя отдал его в услужение одной знатной лиссабонской сеньоре. Примерно таким же образом вступали в жизнь герои испанского плутовского романа Ласарильо с Тормеса и Гусман из Альфараче, выходцы из плебейских низов, получившие в лакейских первые свои жизненные уроки. Далее в жизни Мендеса Пинто произошло какое-то прискорбное событие, которое вынудило его покинуть дом знатной покровительницы и бежать из Португалии за тридевять земель. У испанских плутов такие происшествия обычно были связаны с посягательствами на чужие кошельки. Возможно, что подобные же причины побудили и Мендеса Пинто к дальнему путешествию. Вряд ли он свято соблюдал евангельскую заповедь «не укради». Однако не менее вероятно, что к поспешному бегству его толкнуло более грозное обстоятельство.

В 1903 году португальский историк Кардозо Бетанкур в частном письме к биографу Мендеса Пинто Кристовану Айресу сообщил, что ему удалось найти в лиссабонских архивах материалы [8] инквизиционного процесса против родителей Мендеса Пинто. Отец автора «Странствий» назван был в этих документах «новым христианином», а к этой категории принадлежали недавно крещенные португальские евреи. «Новых христиан» и еретиков в Португалии стали люто преследовать после 1535 года, когда в этой стране учрежден был трибунал святой инквизиции. Если учесть, что Мендес Пинто пустился в бега в 1537 году, то нельзя не прийти к выводу, что у него были веские основания срочно покинуть родину.

На Восток он перебрался на одном из кораблей королевской флотилии. Однако он не состоял на коронной службе. Впрочем, большинство португальских переселенцев оседало в Индии и в странах Юго-Восточной Азии в качестве приватных особ, не связанных с заморскими ведомствами Португальского королевства.

Сила и слабость португальской колониальной империи во многом определялись своеобразными особенностями того человеческого материала, который метрополия поставляла в новообретенные заморские владения. Португалия выбрасывала за океан весьма пеструю массу эмигрантов. Лишь немногие из них, преимущественно представители знати и рыцарства высшего ранга, отправлялись на Восток в качестве должностных лиц. Прочие переселенцы вынуждены были действовать на свой риск и страх и на свой кошт. Это были люди энергичные и не обремененные евангельскими добродетелями. Они стремились к быстрой и легкой наживе, заманчивая цель оправдывала любые средства, а поэтому они с равным успехом занимались и торговлей, и пиратским промыслом, и охотно продавали свой меч восточным владыкам,— португальские наемники встречались в ту пору при дворах многих государей Бирмы, Сиама, Суматры, Явы и Калимантана. Именно они шли в авангарде португальского вторжения, именно они были лазутчиками и поводырями флотоводцев и военачальников португальских королей. Но радели они прежде всего о себе, и из корыстных побуждений легко жертвовали интересами португальской короны. Им случалось нарушать королевскую монополию на торговлю индийскими и молуккскими пряностями, порой они продавались властителям, враждовавшим с португальским вице-королем, а иногда они пускали ко дну корабли, которые курсировали в азиатских водах под флагом португальского короля Жоана III.

К числу таких искателей добычи принадлежал и Мендес Пинто. Едва оглядевшись в новом краю, он связал свою судьбу с капитаном небольшой португальской флотилии, надеясь, что ему «с ним легко будет разбогатеть». С этим капитаном он попал в Эфиопию и в Аравию, где угодил в плен к туркам. Однако неудача не охладила его надежд на быстрое обогащение. Получив свободу, он снова пустился во все тяжкие. На какое-то время он поступил на [9] королевскую службу и выполнял доверительные поручения португальских наместников и комендантов. С такими поручениями Мендес Пинто в 1539—1540 годы объездил всю северную Суматру и различные области Малаккского полуострова. Он был, пожалуй, первым европейцем, посетившим труднодоступные районы внутреннего суматранского нагорья. Затем года два Мендес Пинто пиратствовал в малайских и китайских морях с удачливым и безумно отважным морским разбойником, португальцем Антонио де Фарией. Маршруты его дальнейших странствований проследить крайне трудно, но он, безусловно, побывал в Южном Китае, неоднократно посещал Японию, исходил, изъездил и исплавал моря и земли Сиама, Бирмы, Камбоджи, Тьямпы (современного Центрального Вьетнама), добирался до северных областей Вьетнама, до Явы и Калимантана, снова навещал Суматру, Малакку и Индию. Кое-где он торговал, кое-где воевал, кое-где шпионил, кое-где по старой памяти промышлял морским разбоем — и в общей сложности в беспрерывных и опасных скитаниях провел лет тринадцать.

Восстановить последовательность этих бесконечных перемещений чрезвычайно нелегко, главным образом потому, что сам Мендес Пинто по тем или иным причинам часто запутывал свои следы, Попытку реконструкции азиатских маршрутов автора «Странствий» предпринял в 1926 году немецкий географ Г. Шурхаммер. Мот как выглядит его схема:

Март 1537 года.

Отплытие из Лиссабона в Индию.

1537—1538 годы.

Диу — Сокотра — Эфиопия — Аравия — Ормуз — Чаул — Гоа.

1539 год.

Гоа — Малакка. Путешествие в северную Суматру.

1540 год.

Малакка — Малаккский полуостров.

1540—1542 годы.

Плавания в малайских и южнокитайских морях, с пиратом Антонио де Фарией. Посещение о-ва Хайнань, Южного Китая, Тьямпы, Дайвьета (?), Тайваня.

1541—1512 годы.

Сиам и Бирма.

1542—1543 годы.

Бирма — Пегу — Гоа. Япония (?).

1544 год.

Гоа — Малакка — Япония — Южный Китай — Молуккские о-ва.

1545 год.

Ява — Сиам — Ава — Лаос (?) — Тьямпа (?) — Дайвьет (?).

1546 год.

Джохор — Малакка — Япония.

1548 год.

Ява.

1548—1550 годы.

Сиам — Пегу — Бирма.

1551 год.

Япония. [10]

1552 год.

Пегу — Индия.

1554—1556 годы.

Посольство в Японию и возвращение в Индию.

Сентябрь 1558 года.

Отплытие из Гоа в Лиссабон (G. Schurhammer. Fernao Mendes Pinto und seine «Poregrina?ao», «Asia Major», 1926, № 1, SS. 71—103, № 2, SS. 194—267).

 

В конце сороковых годов XVI века судьба свела Мендеса Пинто с весьма выдающейся личностью, отцом Франциском Ксаверием, одним из основателей иезуитского ордена, другом Игнатия Лойолы и главой христианских миссий на Востоке. С Франциском Ксаверием Мендес Пинто побывал в 1551 году в Японии, и это путешествие оставило в его памяти неизгладимые воспоминания. В 1552 году Франциск Ксаверий умер на пути из Японии и Китая в Малакку. Под тяжким впечатлением кончины своего патрона Мендес Пинто, к тому времени очутившийся в Гоа, вступил в качестве «мирского брата» в иезуитский орден. Купец и пират превратился в подвижника. Он сбросил богатые одежды (в них он обычно щеголял, когда попадал в Гоа или Малакку) и облачился в рубище. В рубище и отрепьях он снова отправился в Японию, на этот раз во главе дипломатической миссии, посланной вице-королем и гоанскими иезуитами. В 1554 году Мендес Пинто прибыл в Японию, но миссия его успехом не увенчалась. Иезуиты, оставленные в этой стране Франциском Ксаверием, успели между собой перессориться. К тому же в Японии начались смуты, и Мендес Пинто поспешил вернуться в Гоа.

Здесь он пережил серьезный кризис. В иезуитах он горько разочаровался, и в нем снова пробудились былые страсти. Однако из ордена уйти было очень трудно. Мендес Пинто решился на это, зная, что разрыв с иезуитами чреват опасными последствиями. Правда, в сокровищнице ордена ему пришлось оставить несколько тысяч эскудо, но и себе он припас на черный день тысчонок десять — двенадцать. Покинув иезуитский орден, Мендес Пинто в сентябре 1558 года отплыл на родину и, прибыв туда, поселился в Прагале. О последних годах его жизни выше уже говорилось. Добавим, что в Лиссабоне затеряли бумаги Мендеса Пинто, в которых отмечены были его заслуги, поэтому ему было отказано в пенсии. Показательно, однако, что после вторжения в Португалию испанцев скупой, как Шейлок, король Филипп II пожаловал Мендесу Пинто ежегодное вспомоществование. Выдавалось оно натурой, выдавать велено было две меры зерна.

Таков жизненный путь автора «Странствий». Он сложен, но еще сложнее и по замыслу и по композиции его книга. [11]

Это и пиратский роман, и путевые описания, и полуутопии с псевдореалиями географического плана, и исторические хроники, и которых автор выступает как очевидец тех или иных достопамятных событий, не всегда свершавшихся в действительности. Ближе к концу в текст вплетается житийный сюжет: Мендес Пинто посвящает несколько глав отцу магистру Франциску Ксаверию. Заключительные разделы книги содержат очень любопытные сведения о посольстве Мендеса Пинто в Японию, причем это отнюдь не сухой отчет дипломата, а сочное и яркое описание экзотической страны и приемов, данных португальской миссии в этой стране.

Вообще, следует отметить, что Пинто очень тонкий наблюдатель. Казалось бы, что ему, европейцу, в зрелом возрасте очутившемуся на Востоке, и при этом на Востоке азиатском, многоязычном и многоукладном, не под силу было бы разобраться в мешанине обычаев, нравов, обрядов и верно подметить те или иные особенности национального характера. Но удивительное дело: японцев у него не спутаешь с бирманцами, китайцев с малайцами. С поразительной чуткостью он улавливает как раз те особенности психического склада и поведения, которые отличают данную народность от соседней. Всякий, кто бывал, скажем, во Вьетнаме, поймет, что в таком то случае Мендес Пинто говорит о тьямах, а в таком-то о дайвьетцах, а ведь местных языков он не знал, и в этих краях был лишь случайным гостем.

Совершенно особое место занимают в книге пятьдесят пиратских глав (главы XXXVII—LХХХVI). В них Мендеса Пинто вытесняет его двойник, отважный морской разбойник Антонио де Фариа. Это наиболее увлекательные главы «Странствий» и в то же время и наиболее жестокие. Подвиги «рыцарей» морского разбоя описаны с откровенностью, граничащей с цинизмом. Тут и феерические грабежи, и избиения беззащитных людей, и надругательства над всеми святынями, но сам автор предпочитает не выдвигаться на первый план, уступая эту честь Антонио де Фариа.

Некоторые исследователи творчества Мендеса Пинто предполагали, что никакого Антонио де Фарии не существовало в природе и что это вымышленный персонаж, в тени которого скрывается сам автор. Однако совсем недавно, в апреле 1971 года, португальский историк Куньо-и-Фрейтас опубликовал в лиссабонской газете «О секуло» любопытное сообщение. Куньо-и-Фрейтасу удалось обнаружить в португальских архивах завещание пирата Антонио Фарии-и-Соузы. Из текста этого документа явствует, что завещатель был именно тем Фарией, с которым плавал Мендес Пинто. Более того, в завещании есть места, совпадающие, с некоторыми фрагментами пиратских глав «Странствий». Конечно, мендес-пинтовский Фариа кое в чем отличается от Фарии истинного. В частности, у [12] подлинного Фарии была иная судьба. Он не погиб в 1542 году при кораблекрушении, как это утверждал Мендес Пинто, а умер шесть лет спустя в Гоа, промотав все свое состояние.

Итак, роман «Странствия» представляет собой весьма сложное произведение по своей композиции, оно ставило и ставит в тупик многих исследователей творчества Мендеса Пинто. В самом деле, попытки пинтоведов отнести «Странствия» к тому или иному жанру португальской литературы XVI века часто оказываются безуспешными.

Между тем XVI столетие было золотым веком португальской литературы путешествий. Ее основоположником стал лиссабонский аптекарь Томе Пирес, который в 1510—1514 годах посетил Индию и страны Малайского архипелага и, перед тем как отправиться в Китай, переправил на родину великолепное описание южноазиатских земель. Четверть века спустя португалец Франсиско Алварес создал труд, посвященный Эфиопии; во второй половине XVI века целая плеяда любознательных португальских путешественников описала внутренние области Индии, Южный Китай и Японию. Гаспар де Круз, Галеазо Перрейра, Николас Триагузио, Жоан де Лузена убедили Европу в том, что Марко Поло и Одорико Порденоне, первые христианские авторы, посетившие страны Дальнего Востока в XIII и XIV веках, безнадежно устарели.

Все эти представители жанра литературы путешествий сообщали о землях дальней Азии более или менее точные фактические сведения. Они порой сравнивали уклад, верования и обычаи стран Востока и своей родины, но поступали так, чтобы в доступной форме разъяснить португальским читателям специфику общественного строя, религии и быта восточных народов, отнюдь не желая подобными сравнениями подчеркнуть несовершенство политического или социального уклада Португальского королевства. В общем, Томе Пирес и его последователи дали образцы трудов по описательному страноведению, и прямая преемственность связывает их произведения с географической литературой последующих веков.

Но «Странствия» Мендеса Пинто — самого неутомимого из всех португальских путешественников XVI века, занимают особое место в истории португальской литературы. Пинто резко порвал с традициями этих странников-информаторов. Географические и этнографические материалы играли для него подсобную роль, ибо в своих «Странствиях» он прежде всего стремился на канве реальных, а иногда и нереальных фактов критически обрисовать истинное положением на Востоке в период португальского вторжения.

Стремительное проникновение португальских «рыцарей» первоначального накопления и страны Южной Азии и Дальнего Востока [13] вызвало в этой части света взрывной эффект с далеко идущими последствиями. Политические, экономические, психологические последствия португальского вторжения в равной мере сказались и на соратниках Мендеса Пинто, и на обитателях земель, которые стали объектом этого вторжения. Такого рода последствия и нашли свое отражение в «Странствиях», причем их автор проявил себя как вдумчивый критик португальской колониальной системы.

Говоря об идейной направленности «Странствий», современный прогрессивный португальский литературовед Антонио Жозе Сарайва отметил, что Мендес Пинто сознательно стремился преподнести своим читателям «плутовскую сатиру на сеньориальную идеологию». Пожалуй, уместнее говорить не о сеньориальной, а о раннеколониалистской идеологии, и при этом об идеологии, выражающей систему понятий колониализма португальского. В облике его имеются специфические черты, присущие именно этому историческому явлению, черты весьма стойкие — они сохранились и в наши времена.

Очагом португальского проникновения в страны Востока была страна, скудная природными ресурсами, малонаселенная и незначительная по площади. На рубеже XV и XVI веков в Португалии насчитывалось не более 900 000 жителей, раз в двести меньше, чем в странах Южной Азии. Однако, в силу благоприятных для португальских захватчиков обстоятельств (о них мы упомянем при характеристике исторической обстановки, сложившейся в Южной Азии и на Дальнем Востоке в XVI в.), им удалось утвердиться на главных морских путях в африканских и азиатских морях и создать сеть мощных опорных баз в Индии, на Цейлоне, островах Малайского архипелага, в Малакке и в Южном Китае. За ничтожно короткий срок — каких-нибудь два-три десятилетия — Португалия стала великой мировой державой, чьи владения располагались на четырех материках. Но основой португальского могущества были не только эти территориальные приобретения. Лиссабон обеспечил себе монополию на торговлю восточными пряностями и завоевал абсолютную гегемонию на главных транзитных путях, ведущих из гаваней Китая и Индии в Европу. И вместе с тем сама Португальская империя с ее худосочной метрополией и невероятно растянутыми коммуникациями была исторической аномалией. В силу этого португальскому колониализму были свойственны особенности, органически связанные с присущим ему комплексом неполноценности. Апологеты португальского великодержавия чувствовали себя в роли лафонтеновской лягушки, раздувшейся до воловьих размеров. В мелочах эта мания величия принимала иногда очень курьезные формы: португальские историки, описывая подвиги своей конницы, счет всадникам вели по числу лошадиных ног... По [14] большому же счету эти претензии проявлялись в непомерном восхвалении лузитанской цивилизации, в бесконечных славословиях покорителям восточных земель, в назойливых попытках доказать, будто португальцы принесли народам Востока свет христианской культуры и наставили их на истинный путь прогресса.

На этих сомнительных устоях и поныне удерживается официозная португальская идеология, хотя в наш век претензии португальских колонизаторов на роль апостолов христианской цивилизации выглядит совершенно смехотворно.

В XVI веке эти «истины» утверждали и проповедовали весьма одаренные личности. «Португальский Тит Ливий» — историк Жоан Баррос (1496—1570) создал блестящий труд о португальских завоеваниях в Азии. То была эпопея, в которой восхвалялись подвиги творцов лузитанской империи и обосновывались их «благородные» цели. На тех же позициях стояли последователи Жоана Барроса: Лопес де Кастаньеда, Гаспар Корреа, Диого Коуто. Основная тенденции их произведений — героизация португальского вторжения в Азию.

Мендес Пинто решительно порвал и с этой тенденцией. Сарайва справедливо подчеркивает, что автор «Странствий», «дал нам образец литературы, по своей направленности диаметрально противоположный литературе, проникнутой духом рыцарственности и крестоносных идеалов. По существу, Мендес Пинто — это «смутьян», освободившийся от груза патриотических и рыцарских концепций, некий Санчо Панса, противостоящий Дон-Кихотам героической когорты Жоана Барроса...»

Эффект дегероизации, который заложен в самой основе книги Мендеса Пинто, оказался чрезвычайно действенным, благодаря ее особенностям, связанным с жанром «плутовской сатиры».

Плутовской роман — дитя Испании, и своего расцвета он достиг в этой стране во второй половине XVI и в XVII веке. Создавшая славу этому жанру анонимная повесть «Ласарильо с Тормеса» вышла в Кастилии в 1554 году. Возможно, Мендес Пинто читал ее, возможно, она и не дошла до селеньица Прагал, где он коротал свои старческие годы. Да и, в сущности, не так уж важно дознаться, знаком ли был Мендес Пинто с плутовскими повестями и романами испанских авторов XVI века. В литературных прототипах Мендес Пинто не очень нуждался. Уж кого-кого, а героев, себе подобных, он встречал в своих скитаниях на каждом шагу. Это были дерзкие, алчные, бесчестные, нечистые на руку плуты, но если у их испанских «коллег» сфера действия была сужена до предела и ограничивалась лакейскими, постоялыми дворами, воровскими притонами и трущобами севильской Трианы, то португальским плутам открывались на Востоке поистине фантастические возможности. [15] Баррос почти не упоминает о них, чаще, эти португальские Ласарильо встречаются у Гаспара Корреа. Однако у летописцев лузитанского заморского вторжения подобные персонажи всегда отодвинуты на второй и третий планы. А вот у Мендеса Пинто они свободно разгуливают по всей его книге, и в них воплощается дух португальской экспансии. Обжоры, насильники, забияки, драчуны, стяжатели, склочники, интриганы, эти люди без роду и племени, эти пасынки Лузитании, как раз и олицетворяют Империю, в Которой Никогда Не Заходит Солнце. Ни самого себя, ни всех этих антигероев Мендес Пинто не склонен ни осуждать, ни восхвалять. Морализирующее начало отсутствует в его книге, чем, пожалуй, она и отличается от плутовского романа виднейшего представители этого жанра Матео Алемана, автора «Гусмана из Альфараче». Но зато Мендес Пинто предельно, беспощадно объективен, и в этом сила его книги.

На передний план выдвинуты не вице-короли, военачальники, флотоводцы, наместники и губернаторы, как у Барроса, Кастаньеды или Корреа, а такие же молодчики, как сам Пинто и его друг и компаньон по пиратским предприятиям Антонио де Фариа. Мендес Пинто отнюдь не склонен клеймить презрением своих негероических героев. Он не раз дает понять, что они такие же люди, как и любые прочие его соотечественники, и что судьба забросила их на край света потому, что родина для них оказалась недоброй мачехой. Им свойственны человеческие качества, порой весьма похвальные. Нет у них лютой религиозной нетерпимости, нет расовых предрассудков. В бесконечно чужом мире они очень быстро осваиваются с обитателями дальних и неведомых стран, отдавая должное, совсем не португальским обычаям, нравам и верованиям. В этом смысле они, безусловно, куда привлекательнее, чем «железные» вице-короли из галереи Жоана Барроса. Вице-королям их ранг, их высокая христианская миссия эмоций иметь не дозволяет. И уж тем более этим шагающим бомбардам неуместно мириться с языческими суевериями. Сеньоры Алмейда, Албукерке или Кастро выжигали инаковерие каленым железом...

Читая «Странствия», невольно убеждаешься, что все происходящее на португальском Востоке — это сплошное плутовство. Плутуют коменданты крепостей, покупая местных вождей, засылая шпионов к соседним властителям, плутуют купцы, обсчитывая доверчивых азиатов, плутуют миссионеры, соблазняя язычников видениями христианского рая, плутуют пираты, деля добычу. И не это ли всеобщее плутовство сгубило во цвете лет, в сорокашестилетнем возрасте, отца Франциска Ксаверия, Рыцаря Печального Образа, возомнившего, что назидательными проповедями и личным примером можно очистить от скверны восточнопортугальский мир? [16]

Кстати, о религии. Мендес Пинто добрый христианин, три цензуры не усмотрели в его книге прямой ереси. Однако... Так ли уж совместимы с учениями снятой церкви те места книги, где автор ведет дискуссии на религиозные темы с разными восточными язычниками? Конечно, Мендес Пинто весьма красноречиво разъясняет им принципы истинной, католической, веры, но вместе с тем он охотно предоставляет слово своим оппонентам. Конечно, опасные мысли принадлежат не автору «Странствий» — упаси бог,— но критически мыслящий читатель, вероятно, пропустит убогие аргументы в защиту истинной веры и, бесспорно, заинтересуется доводами язычников, а эти язычники довольно убедительно доказывают, что к богу можно прийти разными путями и что путь к вечному спасению открывает не только католическая церковь,— сомнения мыслящего читателя не могут не подкрепить соображения иного характера. Ведь совершенно ясно, что, не зная восточных языков и наречий, Мендес Пинто ни в какие дискуссии на богословские сюжеты вступать не мог. Он, правда, пользовался услугами толмачей, но вряд ли эти посредники способны были переводить мудрые речи местных богословов. Стало быть, и суждения, которые он приписывает иноземцам, зарождались в его собственной голове, и за них он несет полную ответственность.

Пожалуй, наиболее ярко отражают сущность таких суждений речи, которые Мендес Пинто влагает в уста двух «мусульман», захваченных Антонио де Фарией на острове Хайнань. «Мусульмане» доказывают Антонио де Фарии, что бог не может воплощаться в человеческом образе, «ибо не могло быть причины, способной побудить божество к такой крайности, раз совершенство божественной сущности освобождает его от наших человеческих невзгод и ему дела нет до земных сокровищ, поскольку перед лицом его славы все ничтожно» (глава ХLVIII). «Мусульмане» проповедуют ересь, за которую в Лиссабоне или Коимбре людей предавали всенародному сожжению. Они отрицают возможность, или, точнее, необходимость, воплощения божественной сущности в человеке, посягая на все принципы Нового завета. Отдает ересью и мнение, будто богу нет дела до людских сокровищ. Такую мысль, к великому негодованию португальских наместников, развивал, между прочим, Франциск Ксаверий. Опасна же эта мысль потому, что она совершенно несовместима с азиатской практикой португальских цивилизаторов. Ведь и Антонио де Фариа, и его соратники, устраивая засады, чиня набеги, вступая в бои из-за добычи, всякий раз обращаются к богу и просят у него помощи. Бог Антонио де Фарии — компаньон разбойничьего предприятия. Ему выплачивают определенную долю, жертвуя на храмы господни, эти сделки освящены самим небом. Да и король Жоан III поступает так же, взывая под сводами Сеу — [17] лиссабонского кафедрального собора — о ниспослании удачи в заморских походах.

Подобных же рассуждений на те же или близкие, темы немало и в других главах, особенно в той части книги, которая посвящена Китаю. Весьма существенно, что они часто сопровождаются завлекательными и обычно фантастическими описаниями храмов, идолов и реликвий в нехристианских землях, и читатели, заглатывая такую наживку, одновременно приобщаются к неортодоксальным богословским суждениям, которые так ловко вплетаются в текст книги.

Нельзя не отметить и следующего обстоятельства: хотя Мендес Пинто и имел крайне смутные представления о восточных религиях и, толкуя о них, прибегал к христианской терминологии, не вдаваясь в разъяснения недоступных ему конфессиональных особенностей того или иного культа, он всегда давал почувствовать разницу между этими культами. «Христианизированные» речи буддистов у него резко отличаются от суждений конфуцианцев, синтоистское божество, которому поклоняются японцы, невозможно спутать в его описаниях с Буддой. Разумеется, эти описания условны, но они представляют немалый интерес для историка восточных религий. И, кроме того, наглядно иллюстрируют отношение свободомыслящего европейца XVI века к строю религиозной мысли народов, обитавших за пределами христианского мира.

Мендес Пинто подвергает сомнению не только догматы католической церкви. В его «Странствиях» содержится множество замаскированных выпадов против социальной практики португальской заморской политики, не щадит он и нормы морали, этики и поведения своих соотечественников. При этом Мендес Пинто пользуется весьма разнообразными литературными приемами. Чаще всего он обличает пороки португальского уклада, сопоставляя этот уклад с политическим или общественным строем вымышленных стран, государств-утопий. Убедительности ради он иногда дает этим утопиям точный географический адрес. Северный Китай и Татария действительно существовали на карте мира во времена, когда Мендес Пинто странствовал по азиатским землям, но это страны-фикции, ибо, описывая их, он в соответствии с тайным своим умыслом наделяет их более или менее идеальным общественным устройством. Образцовые порядки мендес-пинтовского псевдо-Китая дают ему возможность высмеять далеко не примерные особенности португальского образа жизни. Лиссабонский читатель, которому знакомы были и нравы королевского дворца, и чудовищные злоупотребления высоких и низких должностных лиц, и адский режим португальских тюрем, и убийственно медленная процедура [18] судопроизводства, и грабительская практика налоговых ведомств, с удивлением узнавал об идеальных государях, идеальных судах, идеальных тюрьмах и идеальных чиновниках квази-Китая. А узнавая, невольно сопоставлял эту удивительную страну со своей родиной.

Из уст фантастического персонажа — татарского императора этот же читатель мог услышать осудительные сентенции в адрес создателей Португальской империи. Этот властитель, выслушав рассказ о великих подвигах португальских завоевателей, приходил к неутешительному выводу. «Много,— говорил он,— у португальцев алчности, мало правды». Другой же, на этот раз вполне реальный властитель, султан Аче, прямо обвинял португальских королей в кровожадности, тиранических помыслах и в захвате чужих земель.

Привлекал внимание читателя этот вопиющий контраст вымышленных и реальных восточных царств, в которых никого не преследуют за инаковерие или инакомыслие, где не пылают костры инквизиции, где чужеземцу, какую бы веру он ни исповедовал и к какой бы нации ни принадлежал, не отказывали в приюте, и страны-спрута, протянувшей свои жадные щупальца в земли далекой Азии, и ее заморских форпостов с алчными наместниками, вероломными комендантами, нетерпимыми слугами господними, жестокими искателями наживы.

«Так и кажется,— пишет Сарайва,— что у Мендеса Пинто португальцы изображены большими варварами, чем подавляющее большинство народов Востока, коим он противопоставляет своих земляков. Португальцы едят руками, вызывая усмешку у чистоплотных китайцев и японцев, португальцы драчливы и крикливы, и эти их качества пугают татар и приводят в негодование китайцев; ...португальцы тщеславны и лживы, они несут легковерным иноземцам невероятный вздор о своей родине, о ее богатствах и воинстве своего короля».

В португальской литературе Мендес Пинто занимает место родоначальника совершенно нового направления. Произведения, равного по обличительной силе «Странствиям» Мендеса Пинто, не знала в последующие два столетия европейская литература. В XVII и в XVIII веках «Странствия», перешагнув португальские рубежи, стали образцом для великих возмутителей спокойствия в различных странах Европы. Приемы контрастных сопоставлений реальных и фантастических земель, вымышленных и истинных ситуаций, разработанные автором «Странствий», были использованы Мариво и Лессажем, Свифтом и Монтескье, на этих приемах строится одна из наиболее едких сатир на европейских «цивилизаторов» — вольтеровский «Кандид». [19]

Преемственные связи таких писателей, как Свифт и Вольтер, с Мендесом Пинто еще не достаточно изучены, трудно сказать, оказал ли создатель «Странствий» прямое влияние на этих авторов, но несомненно одно: с этой книгой в историю мировой литературы вошла новая система представлений о той части нашей планеты, которая волей обстоятельств стала землей обетованной для европейских колонизаторов.

Конечно, «Странствия» прежде всего представляют для нас интерес как памятник португальской литературы, как произведение, обличающее юный европейский колониализм. Но есть у этой книги и другой аспект: она была и остается поныне важнейшим источником по истории и исторической географии Южной и Юго-Восточной Азии и Дальнего Востока.

***

Невозможно оценить историко-географическое значение «Странствий», немыслимо выделить группы совершенно достоверных, полудостоверных и абсолютно фантастических описаний, не представляя себе, что являл в эпоху Мендеса Пинто восточный мир.

Был же он и ту пору мозаично пестрым.

В Индии, точнее, в пределах индостанского треугольника, в полосе западного и восточного его побережий, располагалось множество мелких, яростно между собой враждующих государств. В северо-западном углу индостанского треугольника столь же ожесточенно боролись за первенство три довольно крупных мусульманских державы: Гуджарат, Ахмеднагар и Биджапур. Южную часть Индостана занимало весьма значительное индуистское государство Виджаянагар. Выхода в Бенгальский залив и в Аравийское море Виджаянагар не имел; гирлянда мелких приморских княжеств Малабара и Короманделя (все они были важными центрами транзитной торговли) хотя и состояла в вассальной зависимости от Виджаянагара, но этому государству фактически не подчинялась. А в силу этого создавалось парадоксальное положение: Виджаянагар располагал стотысячной армией, но его вооруженные силы пребывали в полном бездействии, когда португальцы покоряли приморские княжества Малабара.

За семь лет до того, как корабли Васко да Гамы отдали якорь в Каликуте, в 1491 году тайный агент португальского короля Жоана II доносил в Лиссабон, что на индийских берегах португальцы смогут закрепиться без всякого труда, стоит только натравить друг на друга местных властителей. Именно к такой тактике прибегли португальцы, добравшись до индийских берегов, и в самом начале XVI века им удалось овладеть важными опорными [20] пунктами в Малабаре. Первой их базой стал город Кочин (1500 г.). Спустя шесть лет они захватили гавань Коннанур, лежащую чуть севернее Кочина, а в 1510 году португальский наместник в Индии Афонсо Альбукерке овладел городом Гоа, который стал столицей Португальской Индии. Год спустя Албукерке завоевал Малакку, гавань, расположенную в солнечном сплетении южноазиатских морских дорог, на полпути из Индии в Китай. В 1514 году Албукерке штурмом взял город Ормуз, лежащий на небольшом островке у самого входа в Персидский залив. В 1518 году португальцы обосновались на Цейлоне, а в 1535—1537 годах покорили город Диу, сильную крепость, контролирующую побережье Гуджарата.

У португальцев была незначительная армия; в первой четверти XVI века их сухопутные вооруженные силы в Азии не превышали 10—12 тысяч воинов, но зато они ввели в индийские воды могучий боевой флот. Им удалось разгромить на море своих соперников — египтян и турок, а затем утвердить свою абсолютную гегемонию на главных морских путях Южной и Юго-Восточной Азии. Португальцы не имели физических возможностей овладеть в Индии значительными территориями, да и не испытывали и этом нужды. Захватив основные гавани на индийских берегах, они без труда установили контроль над всеми внешними связями Виджаянагара, Биджапура, Ахмеднагара и Гуджарата.

На островах Малайского архипелага картина была примерно такой же, как в Индии. В самом начале XVI века распалась Яванская империи Маджапахит, которая за полтораста лет до этого владела большей частью Малайского архипелага. На Суматре и Яве везде вдоль северных берегов образовались мелкие торговые государства; подобно индийским приморским княжествам, они оспаривали друг у друга первенство в морской торговле и в своекорыстных интересах охотно шли на сделки с сильными иноземными покровителями. На Суматре в XV веке утвердился ислам, религию пророка туда занесли предприимчивые арабские, иранские и гуджаратские купцы, и их торговые колонии имелись во всех приморских государствах. Наиболее могущественной суматранской державой был султанат Аче, в границы которого входила вся северная оконечность этого острова. Во внутренних его областях обитали различные племена, слабо затронутые влияниями индийской и арабской культуры. На Яве в первой половине XVI века возникло несколько довольно значительных государств. Мусульманский султанат Бантам в западной части острова и мусульманское государство Демак в центральной Яве непрерывно воевали друг с другом, а Демак к тому же враждовал с индуистской державой Пасуруан, владевшей обширными территориями в восточной части острова. [21]

На Суматру и Яву португальцы проникли в 1509—1511 годах. Крупных опорных пунктов у них там не было, но зато имелось немало ловких и расторопных агентов, и они постоянно вызывали смуты на этих островах. Бельмом на глазу португальских захватчиков был султанат Аче, держава с довольно сильным флотом.

Португальцев, однако, особенно волновала восточная кайма «бахромы мира». Там, на дальних окраинах Малайского архипелага, лежали Молуккские острова, родина мускатного ореха и гвоздики, пряностей, которым цены не было на рынках Лиссабона, Генуи, Венеции, Лондона и Антверпена. До Молукк португальцы добрались в 1512 году, и маленький островок Тернате, лежавший на подступах к этому архипелагу пряностей, был им дороже городов Малабара и гаваней Суматры и Явы.

Столь же для них важен был Малаккский полуостров. Сама природа уготовила ему роль исключительно выгодного плацдарма на стыке индийских и китайских морей. Овладев Малаккой, португальцы вскоре поставили под свой контроль слабые полуостровные государства и выдвинулись к самой границе Сиама. От Малакки через Малаккский и Сингапурский проливы шел путь к гаваням Китая, и этот путь стал португальским.

Таким образом, в Индии, на островах «бахромы мира» и на Малаккском полуострове обстановка благоприятствовала португальской экспансии, и не случайно за каких-нибудь полтора десятилетия Лиссабон утвердил свою гегемонию в южноазиатских морях.

Иным было положение в Индокитае и на Дальнем Востоке.

К началу XVI века в этой части Азии кое-где уже давным-давно сформировались, кое-где только что народились почти все те государства, которые, показаны на современной карте мира. Их границы проходили примерно там же, где и в наши дни, и на территориях, оконтуренных этими рубежами, шли процессы образования «моноэтнических» государств. Мелкие племена и народности повсеместно группировались вокруг народностей доминирующих.

Мира не знали и эти страны, но войны в них велись преимущественно против различных сепаратистов или небольших государств, которым не по нраву были центростремительные тенденции. Внутренние войны и смуты препятствовали заморской торговле и крупным внешнеполитическим акциям. Поэтому подавляющее большинство этих государств не имело сильного флота. Исключением были Япония и Дайвьет (Северный Вьетнам), но и Дайвьет, по существу, ограничивался лишь эффективной обороной своего побережья, и флот его не выходил в открытое море. [22]

В Индокитае, в пределах нынешней Бирмы, в бесконечных войнах складывалась единая держава. На верховенство претендовала бирманская династия из города Таунгу. Другими претендентами были правители монского государства Пегу на юге и шанско-бирманские государства па севере. Основными же противниками бирманцев были моны — родичи кхмеров, исконных обитателей Камбоджи.

Мендес Пинто принимал участие в жестоких битвах, которыми был отмечен кульминационный момент этой долголетней борьбы. В тридцатых и сороковых годах XVI века молодой и энергичный монарх династии Таунгу —Табиншветхи (1531—1550) повел решительное наступление на монов. В 1535 году он вторгся в дельту Иравади, а четыре года спустя захватил столицу монов, город Пегу. Но на этом борьба монов с бирманцами не прекратилась. Очагами сопротивлении стали западномонский город Проме (современный Пью) и южномонский портовый город Мартабан. Проме, с помощью войск соседнего государства Ава, отбил атаки бирманцев, и тогда Табиншветхи ринулся на Мартабан (в штурме Мартабана участвовал Мендес Пинто), захватил его в 1541 году, а в 1542 году расправился с городом Проме. Объединив Центральную и Южную Бирму, Табиншветхи вторгся в королевство Айютию (Сиам). Тут он потерпел поражение у стен столицы Айютии, после чего его постигла серия фатальных неудач. В 1550 году Табиншветхи был убит восставшими монами, и его государство распалось. На короткое время возродилось монское государство Пегу, которым правил властитель Смимтхо. Началась новая фаза монско-бирманских войн. На этот раз бирманцев вел в бой преемник Табиншветхи — Байиннаунг. В 1551 году Смимтхо был разгромлен, город Пегу пал, и Байиннаунг снова объединил всю Бирму.

Беспрерывные войны шли и в Сиаме. Страну эту населяли народы тайской семьи, которые и по языку и по обычаям резко отличались от своих западных бирманских соседей и от кхмеров и вьетнамцев, живущих на востоке. За верховенство здесь боролись два государства — Айютия в современном Центральном Таиланде и Лансанг в Лаосе. Но, кроме того, было несколько сильных тайских княжеств, которые ни с кем не желали объединяться. Наиболее могущественным из них было княжество Чиенгмай в современном Северо-Западном Таиланде. Опираясь на бирманцев, властитель Чиенгмая вел борьбу с Айютией, в войсках же Айютии успел прослужить некоторое время и автор «Странствий». Он состоял в наемной гвардии короля Айютии Прачая (1534—1546) и участвовал и в боевых действиях, и в придворных заговорах и переворотах. Наблюдения Мендеса Пинто во многом дополняют скудные сообщения сиамских придворных летописцев. [23]

В восточной части Индокитая наиболее могущественное царство Дайвьет с резиденцией в городе Тханг-лаунг (современный Ханой) владело всем Северным Вьетнамом и считало себя сюзереном центральновьетнамского государства Тьямпа. В пределах Северного Вьетнама существовало три феодальных княжества под номинальным главенством общедайвьетской династии Ле. В одном из этих княжеств, центральном, побывал Мендес Пинто. Кроме того, он не раз посещал прибрежные области Дайвьета. Сведении Мендеса Пинто о дайвьетской столице весьма неполны; здесь он был недолго и в качестве гостя. Любопытно, что, предварительно побывав в Южном Китае, он воспринимал дайвьетскую державу глазами жителей Южного Китая. Дайвьет был самым сильным из южных соседей Китая, отсюда и у Мендеса Пинто необычайно уважительное отношение к властителю Дайвьета.

Что касается государства Тьямпа, в котором Мендес Пинто бывал неоднократно, то следует иметь в виду, что в то время его зависимость от Дайвьета была очень слабой. У власти стоили местные правители, торговлю вели местные купцы, а поэтому и Мендес Пинто часто путается в определении статуса Тьямпы, то называя ее вассалом Дайвьета, то самостоятельным государством.

К востоку от индокитайских государств располагалась огромная и богатая Китайская империя, чье политическое и военное могущество, однако, далеко не соответствовало, во времена Пинто, ее размерам. Страна пребывала в состоянии нарастающего маразма. Громоздкий бюрократический аппарат высасывал все соки у бесправного и нищего населения, коррупция разъедала все звенья управления, власть находилась в руках бездарных и заносчивых временщиков. Один из них, некто Ян Сун, получал содержание, которое в несколько раз превышало жалованье всех пограничных войск. Император Ши-цзун (1522—1566) был далеко не лучшим представителем Минской династии, которая пришла к власти в 1368 году на гребне мощного крестьянского восстания. Самим императором правила придворная камарилья, и из сорока пяти лет царствования двадцать он провел в полном бездействии. Сильного флота не было, торговать с чужеземцами воспрещалось. Границы страны, сухопутные и морские, охранялись из рук вон плохо, монголы не раз вторгались во внутренние области страны и доходили до Пекина, на море бесчинствовали японские и португальские пираты. Губернаторы южнокитайских провинций фактически Пекину не подчинялись и в своекорыстных интересах вступали в сношения с иноземцами (в частности, с португальцами), ничуть не заботясь о достоинстве, выгодах и чести своей страны. Губернаторов было несколько, они постоянно между собой враждовали, что позволяло португальцам создавать свои опорные базы во владениях этих [24] наместников. Сперва португальцы угнездились в Нинбо, затем основали свою факторию близ порта Чжэнчжоу. Обе эти базы находились в провинции Фуцзянь. А в 1557 году они урвали клочок китайской территории — полуостров Аомынь и основали на его берегу город Макао, где они сидят и поныне. Португальцы были во времена Пинто наиболее важными клиентами южнокитайских торговых фирм, и обороты португало-китайской торговли достигали ежегодно миллиона юаней.

Совсем иную картину являла Япония. В первой половине XVI века страна переживала бурный подъем. Развивались города и ремесла, процветала торговля, закладывались новые рудники, японские купцы доходили до Сиама и Филиппин, а японские пираты невозбранно хозяйничали в китайских морях и порой разоряли китайские приморские города, Но сильной центральной власти в стране не было. На богатейшем японском острове Кюсю правили князья-дайме, и один из этих княжеских родов, дом Симадзу, иначе называемый дом Сацума, в сороковых годах XVI века вступил в довольно тесные сношения с португальцами.

Португальцы впервые высадились на небольшом острове Танегасима и севернее Кюсю не заходили. Возможно, что с этой первой партией португальцев посетил Японию и Мендес Пинто. Во всяком случае, он, видимо, имел основание говорить, что был одним из первых европейцев, посетивших Японию.

Португальский опыт был необходим японцам, опасность же португальской экспансии они оценили лишь полвека спустя, поэтому японцы на первых порах не препятствовали христианским миссионерам. В глазах японских феодалов и купцов христианство было своего рода символом выгодной торговли с европейскими пришельцами. Христиане учили торговать, стрелять и далеко плавать, а чужеземная религия в Японии уважалась. По части веротерпимости японцы намного превосходили португальцев и испанцев. Этим объясняются и успехи Франциска Ксаверия, которого японцы считали полезным чужеземцем. Торговлю с Японией португальцы вели без посредников, и, естественно, эти коммерческие операции приносили им большие выгоды. А князья-дайме на Кюсю и Сикоку охотно вступали с португальцами в контакт, в надежде на помощь, которую эти отлично вооруженные иноземцы могли им оказать в борьбе за независимость.

Итак, описанные Пинто страны можно условно отнести к двум обширным ареалам: индо-малайскому и восточноазиатскому. В индо-малайский ареал входили Индия, Цейлон, острова Малайского архипелага и Малаккский полуостров, в восточноазиатский — Индокитай, Китай и Япония. [25]

Различия между этими ареалами были весьма четкие и определялись упомянутыми выше внутренними причинами. Но вместе с тем действовали и факторы внешние, среди которых немалую роль играли связи тех или иных стран с португальским миром.

В судьбах индо-малайского ареала португальцы уже успели сыграть довольно значительную роль. Захватив главные транзитные пути, они подорвали одну из основ существования государств этого ареала. Португальцы блокировали межостровную торговлю, лишили местных правителей и купцов возможности вести заморские коммерческие операции, овладели самой прибыльной статьей индо-малайского экспорта — вывозом пряностей. Португальцы ослабили не только экономический, но и военный потенциал государств индо-малайского ареала, и в итоге малаккский форпост Португальской империи выдвинулся в ранг сильнейшей державы на морях Юго-Восточной Азии. По существу, не Лиссабон, и не Гоа, а Малакка определяла «погоду» в южноазиатских и южнокитайских морях. Португальское внедрение в Юго-Восточную Азию вызвало любопытные психологические последствия. Ссорясь и торгуя с малаккскими португальцами, яванцы или суматранцы постепенно привыкли рассматривать этих новых соседей как подданных такого же феодального государства, какими были обитатели Демака или Аче. Португальцев уже не воспринимали как пришельцев из иного мира, а это облегчало контакты между местными жителями и малаккско-португальскими деятелями типа Мендеса Пинто.

Однако в восточноазиатском ареале португальцев считали выходцами из таинственной и непонятной страны. В Южном Китае к ним относились в общем неприязненно, а в Японии, по крайней мере вначале, их принимали как диковинных, но в какой-то мере полезных чужеземцев. В Индокитае португальцы подвизались лишь в качестве наемников и как таковые особого интереса ни у кого не возбуждали.

Все вышесказанное следует учитывать, читая Мендеса Пинто. Для него понятным и доступным был индо-малайский ареал, труднее было ему постичь внутренние коллизии в странах Индокитая, и совсем чуждыми для него были Китай и Япония.

Эти различия в восприятии азиатской действительности оказали решающее влияние на характер описаний стран Востока. На Суматре, Яве, на Малаккском полуострове и в Индии автор «Странствий» сдерживал свое богатое воображение. Описывал эти края он очень точно, любая глава из начальных разделов «Странствий» — истинный клад для историка. Недаром, оценивая достоверность его сведений о Суматре, английский историк XVIII века Сэмюел Марсден отмечал: «Вернее Пинто никто еще не писал». Высоко оценивают Мендеса Пинто также и индологи. Они находят у него [26] обстоятельные описания событий, связанных с борьбой за крепость Диу, им интересны и сообщения Мендеса Пинто о связях португальцев с Гуджаратом и Ахмеднагаром. Степень точности индо-малайских глав «Странствий» во многом определялась и тем, что в этой части Азии Мендес Пинто бродил по следам своих многочисленных соотечественников и пользовался их трудами. Кстати, и в транскрипциях имен и географических названий стран индо-малайского ареала Мендес Пинто следовал той португальской традиции, которая утвердилась в пору завоеваний Албукерке и нашла свое выражение в географических и исторических трактатах Томе Пиреса и Жоана Барроса. Особенно ценны сведения, которые Мендес Пинто собрал на Суматре, Яве и на Малаккском полуострове. Автор «Странствий» в какой-то степени владел малайским языком, а это дало ему возможность получать важную информацию от местных жителей. Он подробно изложил ход аческо-португальских войн 1539—1540 годов и 1548 года и дал представление о политике малаккских комендантов Жоана III в отношении союзных племен и государств Суматры (батаков, страны Ару и т. д.). Более или менее правдоподобно Мендес Пинто описал войну между яванскими царствами Демак и Пасуруан.

Совершенно иной характер носят описания стран восточноазиатского ареала. К северу от перешейка Кра — в Индокитае, Китае и Японии — Мендес Пинто не был связан трудами своих предшественников, земли эти в ту пору были либо малоизвестны, либо совершенно неведомы оседлым португальцам, и перед автором «Странствий» открывались здесь широкие возможности. Впрочем, и в этой, большей, части книги, которая посвящена восточноазиатскому ареалу, сохраняется прежняя линейная последовательность описаний странствований реальных и в гораздо большей степени вымышленных. В изобилии рассеяны реалии и псевдореалии, приводятся координаты некоторых мест, попадаются, хоть и не часто, точные даты. Но все это иногда подобно кустарникам и травам, которыми охотник, маскировки ради, прикрывает волчьи ямы. Вымысел занимает очень большое место в этой части книги, и даже даты порой смещаются по произволу автора, не говоря уже о широтах и долготах. При этом Мендес Пинто всегда стремится сохранить видимость правдоподобия, он постоянно ссылается на те или иные источники информации и обязательно указывает, когда его повествование ведется по личным наблюдениям и когда оно основывается на местных легендах и преданиях.

Попадая в страны-утопии, Мендес Пинто, по-прежнему сохраняя видимость правдоподобия, находит особую манеру изложения. Меняется и язык, и система повествования, появляются явно нереальные существа, действие происходит в псевдомире, созданном [27] воображением автора. Имен становится меньше, те же, что сохраняются в тексте книги, приобретают диковинное звучание. Появляются фразы на немыслимых языках, должностные лица и военачальники награждаются немыслимыми титулами; длинные перечни, таких псевдостей мы находим в главах, где описывается несуществующий в природе Каламиньян. Так выглядят и главы, где речь идет о неведомой стране высокорослых людей, о путешествии к острову императорских могил. Вообще китайские разделы книги особенно фантастичны.

В Северном Китае Мендес Пинто, по-видимому, не бывал, и описание этой части страны и китайской столицы Пекина — смесь полуправды и вымысла, причем крупицы истины совершенно тонут в море фантастических измышлений. Пекин Мендеса Пинто так же напоминает минскую столицу, как резиденция короля Лилипутии свифтовский Лондон. Тут все неверно: и топография города, и облик его улиц и площадей, и конструкция его стен.

Автора подобные метаморфозы совершенно не волнуют. Описывая Северный Китай, он преследовал весьма определенные цели — показать идеальное государство.

Нельзя сказать, что адрес этой чудо-страны выбран удачно. Выше мы уже отмечали, какую горестную картину являл во времена Мендеса Пинто минский Китай, и об этом не мог не знать Мендес Пинто,— ведь он не раз бывал в южных областях Минской империи. Но, поскольку в Европе о Китае знали мало, а доступ туда иноземцам был крайне затруднен, Мендес Пинто счел за благо именно на китайской территории расположить идеальное государство, описание которого неминуемо должно было навести его соотечественников на невеселые размышления о своей родине (Описание Китайского государства Пинто дает в главах LХХХVII—СХХVIII. Оно очень растянуто и в художественном отношении слабее всего произведения в целом, поэтому при переводе эти главы опущены и дан их краткий пересказ.). Очевидно, теми же соображениями руководствовались и авторы более поздних обличительных трудов. В пределы бесконечно далекого и неведомого Китая они вписывали царства-утопии, на примере которых и выявлялось несовершенство европейского политического строя и общественного уклада. Подобно Мендесу Пинто, территорией Китая пользовались для этой цели и Бэкон, и Лейбниц, и Вольтер, и выдающийся русский просветитель Николай Новиков.

В меньшей степени преследуя ту же цель, Пинто описывает страну Каламиньян (Главы СLIХ—СLХIV, посвященные Каламиньяну, даны в кратком пересказе.). Это тоже богатое, могущественное и процветающее государство, и двор его короля ничем не напоминает полумонастырь-полуказарму, в котором сиднем сидел португальский [28] король Жоан III, жалкая марионетка, покорная воле его советников-иезуитов.

Для нас ценны и вполне реальные описания Мендеса Пинто, и его рассказы о странах-утопиях. Запад и Восток предстают в его книге в пору зарождения жестокой системы колониализма, наложившей неизгладимый отпечаток на судьбы народов Старого и Нового Света.

Человек Запада, уроженец страны, которая первая вышла на старт заморских захватов, Мендес Пинто начал свою карьеру на Востоке как искатель легкой наживы и закончил ее искателем истины. Он не нашел ее ни в Гоа, ни в Малакке, ни на пиратских кораблях Антонио де Фарии. Он обрел ее в бесконечных скитаниях по землям Востока и горечь этой истины дал почувствовать читателям своей книги.

«Много жадности, мало правды» — эти слова он мог бы поставить эпиграфом к своим «Странствиям», в них заключена подлинная суть всей деятельности португальских захватчиков в странах Востока.

Почти четыреста лет прошло с тех пор, как в селеньице Прагал он завершил свою беспощадную книгу. Время — лучший судья, оно вынесло свой приговор автору и его замечательному творению, оно показало, что «Странствия» относятся к числу бессмертных книг, навечно вошедших в золотой фонд мировой литературы.

Д. Деопик и Я. Свет.

Текст воспроизведен по изданию: Фернан Мендес Пинто. Странствия. М. Художественная литература. 1972

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

Главная страница  | Обратная связь
COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.