Мобильная версия сайта |  RSS
 Обратная связь
DrevLit.Ru - ДревЛит - древние рукописи, манускрипты, документы и тексты
   
<<Вернуться назад

ЗАЙН АЛ-АБИДИН МАРАГАИ

ДНЕВНИК ПУТЕШЕСТВИЯ ИБРАХИМ-БЕКА ИЛИ ЕГО ЗЛОКЛЮЧЕНИЯ ПО ПРИЧИНЕ ФАНАТИЧЕСКОЙ ЛЮБВИ К РОДИНЕ

Мы подъехали, и я убедился, что это и вправду хорошее место. Комнат было много. Нам предложили одну из них за два крана в сутки, и я счел, что это дешево. В комнате стояли кровать, стол, кресла и другие необходимые вещи, были и постельные принадлежности. Мы попрощались с хаджи, и он ушел. Слуга принес самовар и спросил:

— Что будете кушать на ужин — челав или плов?

— Разве у вас есть кухня и горячие блюда? — удивился я.

— У нас есть все, — ответил он.

— Лучше всего, если вы принесете челав из цыпленка, с приправой.

— Слушаюсь, — ответил слуга.

Мы выпили чаю, затем совершили намаз. Тем временем принесли ужин. Тут был и челав, и приправа, сладкие напитки, кислое молоко и зелень. Все было очень чисто приготовлено, и мы поужинали с большим аппетитом.

На следующий день пришел проведать нас хаджи Гулям Риза. Мы недолго побеседовали; уходя, он пригласил нас к себе на следующий вечер.

После его ухода мы сразу же вышли на улицу и спросили дорогу на базар. Нам сказали, что наша улица ведет прямо к Али-Капу, 138 а налево от него находится базар.

Не спеша, мы пошли в этом направлении. Когда-то Казвин был столичным городом, но теперь он потерял былой блеск, стал грязен и запущен. По сравнению с европейскими городами его нельзя назвать и деревней.

Ведь в городах Европы даже стены и двери домов несут на себе отпечаток общего духа города и своеобразной, присущей только ему красоты. Улицы оживлены множеством спешащих туда и сюда людей, занятых коммерческими делами, что позволяет судить о бурной торговле. Там вы не увидите ни одного незанятого человека. И наоборот, на улицах городов Ирана, куда ни бросишь взгляд, везде лентяи и бездельники, которые собираются группами и сидят в полной праздности то там, то сям. Города по своему запустению напоминают кладбища. Если бы кто-нибудь вгляделся в них глазами внутреннего прозрения, он услышал бы, как от стен и дверей иранских городов поднимаются жалобные вопли: «Нет у нас хозяина, никому нет дела до нашего благоустройства». Это достойно величайшего сожаления, но что делать?

Я обратился к Юсифу Аму:

— Пойдем, Юсиф Аму, поищем лавочку со съестным, закусим там немного.

Мы осведомились о съестной лавке, и нам указали одну из них, где готовят челав. [117]

Войдя туда и оглядевшись, мы увидели такую грязь, что и находиться там было невозможно, не говоря уж о том, чтобы есть.

Мы повернули назад, и я услышал, как Юсиф Аму проворчал:

— Европейские врачи, такие-сякие, все сочиняют, будто микробы всяких болезней зарождаются в грязи. Если это так, то почему же все эти люди не болеют от такой грязищи?

— Пойдем теперь в мечеть, — сказал я ему, — совершим намаз, а пообедаем уж дома.

Мы направились в Масджид-и Шах — шахскую мечеть. Она, действительно, была на редкость величественна, но много ли толку от ее внешнего великолепия, когда внутри сотни всяких неполадок. Молитвенные коврики все рваные-прерваные; в одном из углов два человека, раскалывая камнем орехи, старательно извлекают ядрышки и грызут их, в другом месте несколько человек едят гранаты, а подальше от них люди лакомятся дынями и бросают корки и семечки прямо на пол. Боже мой! Ни один благочестивый мусульманин при виде этого печального зрелища не смог бы удержаться от скорбных слез!

Я воскликнул про себя:

— Боже милостивый, вот вам мусульманский храм! Обитель, из коей должна распространяться благодать мусульманства! Отчего же эти бессовестные люди не хранят ее чести? Ведь в Каире и Стамбуле мы видели, что храмы и соборные мечети разукрашены дорогими коврами, а от всех стен и дверей поднимаются к небу волны благочестия; В мечетях много муэззинов и прислужников. По пятницам из всех мечетей раздаются призывы на мусульманскую молитву. В сравнении с подобными мечетями можно ли это место назвать храмом или мечетью?

Что за бедствие свалилось на голову этой несчастной нации? Предположим, что народ темен и невежествен, как говорят, но разве улемы, ученые сеиды и вельможи не видят этого положения, разве и им неведомо, в чем состоит истинное предназначение мечетей?

В этой мечети очень редко происходит общая молитва, и лишь по углам одинокие верующие совершают намаз, расстелив то там, то сям на полу платок вместо молитвенного коврика. Увидев, что пол грязен и засорен, мы поступили так же и, прочтя намаз, вышли на улицу.

Пройдя несколько шагов, мы услышали страшный гвалт, а приглядевшись, поняли, что это шумит группа учащихся, выходящих из духовной медресе.

Мы вошли в медресе — большое и величественное здание, построенное, как говорят, одним из сефевидских шахов 139.

В одной из классных комнат на скамье сидел ахунд. Он был занят ритуальным омовением. Несколько удивившись этому занятию, я огляделся вокруг и увидел в той же комнате двух учащихся, которые, сидя друг против друга, отчаянно спорили и пререкались. То и дело кто-нибудь так замахивался книгой над головой другого, что казалось, вот-вот они [118] начнут бить друг друга по голове. Слышались громкие проклятия и ругательства. Словом, перепалка была страшная. Тем временем ахунд закончил омовение и занялся умащиванием себя. Я спросил у него:

— Господин ахунд, отчего они ссорятся?

— Это не ссора, — ответил он.

— Да разве вы не видите?

— Это не ссора, а диспут, — повторил он.

— Какой такой диспут?

— Научный диспут.

— Почему же они не объясняются мягко и вежливо?

— Разве можно, занимаясь науками, любезничать и улыбаться? — удивился он.

— Я вовсе не говорю, чтобы они улыбались друг другу, — возразил я, — но ведь можно вести беседу и так, как говорим мы сейчас с вами?

Ахунд с величайшим презрением оглядел меня с головы до ног и спросил:

— Ты турок?

— Да, — ответил я, — азербайджанец.

— Поэтому ты ничего не смыслишь! Ну-ка, ступай, ступай! Здесь не театр.

Волей-неволей пришлось уйти. Однако я успел заметить, что во всех классах были такие же шумные сборища.

— Пойдем отсюда, — обратился я к Юсифу Аму. — В этой стране любые зрелища рождают тоску. До сих пор я и не знал, что для усвоения наук необходимы крики, ругательства и проклятия.

Не успели мы отойти от медресе и несколько шагов, как вдруг нас в прямом смысле слова оглушил страшный клич фаррашей: «Отойди! Разойдись! Закрой глаза! Отвернись!». Смотрю — движутся фарраши, выстроенные в два ряда так, как мы уже видели однажды в Шахруде, а между рядами фаррашей едет коляска. Прохожие, я заметил, поворачиваются лицом к стенам. Я вспомнил такую же церемонию в Шахруде, но там мне не доводилось видеть, чтобы поворачивались к стенам. Тем не менее, следуя общему примеру, мы встали лицом к стене и спиной к коляске. А еще в Шахруде Юсифу Аму внушили, что в таких случаях следует отвешивать поклон, сгибаясь до самой земли. Несчастный, стоя лицом к стене, согнулся в поклоне. Естественно, что он оказался в непочительной позе по отношению к госпоже. Фарраши усмотрели в этом оскорбление.

Я все еще стоял лицом к стене, когда услышал крики: «Бей! Бей его!», и на голову бедного Юсифа Аму посыпались удары и палками, и кулаками — можно было подумать, что они низвергались со всех стен домов.

Бедняга начал громко причитать:

— Ох, баба! За что бьете? В чем мое прегрешение? Тут я выступил вперед и спросил: [119]

— Баба! Ведь вы же мусульмане! За что вы бьете этого несчастного чужестранца?

— Этот, такой-разэтакой, да сгорит отец его, — закричали они, — осмелился быть непочтительным к самой матери принца! Ах, он негодяй, мерзавец!

Тем временем коляска удалилась. Однако фарраши остались, чтобы забрать с собой Юсифа Аму.

— Господи, что же делать? — подумал я про себя и кинулся к фаррашам, умоляя и упрашивая то того, то другого:

— Баба-джан, батюшка, этот чужеземец не знает обычаев вашей страны! Он по-своему выразил свое почтение!

Однако ничто не помогало. И тут меня осенило, что по мерзким обычаям этой страны в подобных случаях деньги разрешают все затруднения. Потихоньку я вынул пять кранов. При виде денег их рвение поутихло, они стали мягкими, как воск, и, забрав деньги, отступились.

Итак, мы были свободны. Юсиф Аму горько плакал, а я, утешая его, думал, что бедняга даже и не догадывается, что в Тегеране меня избили во много раз сильнее этого. Наконец, мне удалось утешить его словами сочувствия, и мы отправились домой.

Тут, закурив сигару и вкушая вместо обеда дым, я предался размышлениям. Если бы я не дал обещания хаджи Гулям Ризе быть у него на другой вечер, то не медля ни минуты мы покинули бы этот город. Так мы и не выходили из квартиры целые сутки.

Вечером следующего дня пришел человек от хаджи и осведомился у гостиничного слуги, где живет Ибрахим-бек. Он вошел в нашу комнату и, поклонившись, сказал:

— Соблаговолите пожаловать. Хаджи вас ждет. Видя, что Юсиф Аму нахмурился, я сказал ему:

— Нехорошо. Ведь мы же обещали, значит надо идти. Аллах даст, завтра мы выберемся из этого места.

Итак, мы отправились вслед за посланцем хаджи. Хаджи встретил нас у самой двери и со всевозможными почестями ввел в комнату. Войдя, я увидел, что в комнате человек десять-двенадцать гостей. Поздоровавшись, мы сели. После обычных вопросов о здоровье и взаимных приветствий завязалась мало-помалу общая беседа.

Один из присутствующих сказал:

— Поистине, сердце у меня сегодня облилось кровью от жалости к сыновьям хаджи Науруз Али! Я видел, как один из них, весь оборванный и босой, принес продавать на базар сено. Как видно, только этим они добывают себе пропитание.

— Какое нам дело, сами виноваты, — заметил другой.

— Нет, виноваты не они, — возразил третий. — Сей грех лежит на совести ахунда и проповедника муллы Ахмада. Это он поверг в прах несчастных. [120]

Вмешался четвертый собеседник:

— Дорогой ага, на все воля божья, и причины этих дел от нас сокрыты. Да и сам-то хаджи Науруз Али собирал свои богатства иной раз и неправедным путем, так что последние три-четыре года его все стали презирать и ненавидеть.

Один из гостей, который был, очевидно, как и мы, чужестранцем, спросил:

— Кто такой хаджи Науруз Али и что с ним приключилось?

Ему рассказали следующее. У хаджи Науруз Али, состоятельного купца, происходившего из Караса, было три жены, от которых он прижил восемь сыновей и три дочери. Он умер и оставил своим детям наследство на сумму шестьдесят тысяч туманов, как наличными деньгами; так и недвижимым имуществом. И вот каждого из несчастных наследников облепили улемы и стали тянуть из них деньги. А имам пятничной мечети, 140 душеприказчик хаджи Науруз Али и отец его зятя, хотел перетянуть наследство в свою сторону. Словом, дело дошло до судов и тяжб. Два раза менялись судьи, и каждый забирал себе за труды значительную долю наследства, большую, чем причиталось наследникам. Кроме того, наследники начали грызню между собой — то одного из них арестуют, то два других засядут в бест. Тот урвет от капитала, другой отхватит. Начали уж дележ и мелких вещей. Двое из наследников совсем потеряли рассудок: то, что им досталось, проиграли в карты. А теперь вот все спустили и бегают к хаджи Турхану, ростовщику, а семьи их голодают. Вот как через четыре года после смерти этого человека из шестидесяти тысяч туманов не осталось и шестидесяти динаров. Увы! Увы!

Все присутствующие выражали свое сожаление.

Между тем внесли кальян и чай, и разговор снова стал общим и оживленным. Один из гостей, сидевший на почетном месте, громко сказал, обращаясь к другому, которого он назвал «Солнце поэтов».

— Господин Шамс аш-Шуара, 141 прочтите, пожалуйста, что-нибудь из ваших новых сочинений.

— Хорошо, — ответил тот. — Вчера я кое-что написал для его высочества принца. Завтрашний день, в пятницу, я прочту это в их высоком присутствии.

Он сунул руку за пазуху, извлек оттуда бумагу и принялся читать. После каждого прочтенного бейта слушатели щедро вознаграждали его криками: «Да благословит тебя бог! Браво! Браво! Браво!».

Один из гостей сказал:

— Да будет благословен ваш светлый разум! Ай, ай, ай, до чего же хорошо вы говорите!

Потом они обратились ко мне:

— Ну, как вы это находите, мешеди?

— Я, грешный, ничего в этих вещах не смыслю. [121]

— Как же не смыслите? Ведь в таких словах каждое наполнено тончайшим смыслом.

— Вот смысла-то в них никакого и нет! Такой способ изложения давно устарел. При запросах нынешнего времени подобная чепуха лишена всякой пользы. Ни в одном уголке земного шара не дадут за эти фальшивые словеса и ломаного гроша. И только здесь, в этой стране, по лености, наглости, невежеству, нерадивости и низости нравов можно тирана восхвалять за его мнимую справедливость, невежду — за мудрость и скупца — за щедрость, да еще вот так ликовать, слушая, как плетутся эти лживые нелепицы. Теперь не то время, чтобы разумный человек обольщался разукрашенной ложью. Поэт — панегирист недостойных особ — подобен каллиграфу, все искусство которого заключено в том, чтобы выводить букву «каф» или выписывать окружность буквы «нун». 142 Теперь такие дела не причисляют к достоинствам истинно просвещенных людей. Прежде всего надо передать мысль правильно, тогда пусть у тебя и «каф» будет кривой — все справедливые люди скажут: правильно. Сегодня затих тот базар, где продавались «змеи-локоны» и «гиацинты-чолки», исчезли «талии, тонкие как волос», сломался «лук бровей», и глаза, подобные глазам газели, не трепещут перед этим луком. Пришло время говорить об угле из шахт вместо того, чтобы славить «родинку у губ». Хватит твердить о «станах, подобных кипарису», — слагай песни о соснах и ореховых деревьях лесов Мазандерана! Отпусти «полу сереброгрудых красавиц» и воспой лоно рудников с железом и серебром! Сверни «ковер пиров и увеселений» — разверни отечественное ковроткацкое производство! Сегодня время наслаждаться звуком железнодорожных свистков, а не соловьиными трелями в роще. Оставь мутящее разум вино бесстыжему виночерпию — позаботься о прогрессе и расцвете отечественной виноторговли. Безнадежно устарели притчи о свече и мотыльке — так рассказывай о создании фабрики стеариновых свечей! Предоставь влюбленным болтовню о «сахарных устах» — начни песни о сахарной свекле! Словом, покончи с этими вредными домыслами, которые калечат наше молодое поколение, и слагай песни о любви к родине, о ее богатствах и о путях ее благополучия! Какая польза может быть вам от такой поэзии в этой, да и в будущей вашей жизни? Ваша родина еще не настолько разорена жестокими притеснениями бессовестных правителей, чтобы было невозможно представить ее цветущей и благоденствующей. Этот жестокий принц, которого вы по праведности называете вторым Иосифом Прекрасным, 143 а в рассыпании милостей сравниваете с царем Соломоном, — всего-навсего невежественный деспот. Вот только сегодня на базаре из-за несчастья видеть мать этого вероломного, которого вы равняете с пророком Иосифом, какие только бедствия не обрушились на голову вот этого несчастного Иосифа — и палки, и кулаки, оплеухи и пощечины — все пошло в ход. И не нашлось ни одного человека, который бы сжалился над его положением или хотя бы поинтересовался, в чем же его вина? Сколько беднягу ни били, никто ни о чем не спросил. [122] Мне кажется, бог даровал человеку глаза, чтобы видеть разницу между хорошим и дурным, зачем же их закрывать? Разве разумно вручать группе негодяев палки, чтобы они набрасывались на людей и кричали: «Ослепни! Закрой глаза! Повернись к стене!»? Разве это мусульманский обычай? Вот сам ты поэт и постиг премудрости сложения стихов, облеки же в стихи сегодняшнее происшествие и распространи эти стихи по городу, чтобы люди знали, что творится в Иране. Осведоми твоих соотечественников о их человеческих правах, чтобы они больше не терпели притеснения кучки этих нечестивцев. По всеобщему признанию иранцы были одним из первых цивилизованных народов на земном шаре и жили в большем почете и великолепии, чем другие нации. Почему же теперь они считаются отсталыми среди других народов и иностранцы глядят на них глазами презрения? Я сам иранец; вот уже пять месяцев, как прибыл в эту несчастную страну, чтобы посмотреть на свою родину и посетить святые места. И от тех беспорядков, которые я встречал в каждом углу, в каждом районе страны, сердце мое изошло кровью, я забыл о сне, о радости и веселии. Но я вижу, что вам неведомы подобные страдания. Увы! Кровь в ваших жилах застыла, вы забыли человеческие чувства!

От сильного волнения, которое я испытывал, у меня перехватило горло. Я почувствовал, что вот-вот задохнусь, и вынужден был умолкнуть. Собравшиеся смотрели на меня в полном остолбенении.

Однако скоро они пришли в себя и, ничего не поняв из того, что я сказал им, снова начали восхвалять Шамс аш-Шуара.

Впрочем, один из них спросил:

— Мешеди, а зачем нам каменный уголь? Мы все жжем дрова, да и в угле нет нехватки! Мы также знаем достохвальные таланты Шамс аш-Шуара. Если же вы этого не постигаете, не наша вина.

Вижу, лист, как говорят, повернули обратной стороной, и меня же упрекают в невежестве. Подумав про себя, что с ними надо действовать иначе, я сказал:

— Дорогие господа, ночь длинна, беседа приятна, не хотите ли послушать одну притчу?

— Ну что ж, расскажите, — согласился один из них. Я начал:

— Однажды некий афганский улем вел урок с учащимися в одном из гератских медресе. Случилось, что Махди-бек Шагафи, имя которого вам всем известно, проходил мимо. В полной небрежности он вошел и сел поближе к кафедре преподавателя. Господин преподаватель, увидя его необыкновенный вид и крестьянский наряд, то, что мы называем «эксцентричность», испугался и сбился с мысли. После окончания урока, обращаясь к Махди-беку, преподаватель спросил: «Ты понял урок, который я читал?». Махди-бек, чуть усмехнувшись, сказал: «Что ж, понял». — «О чем же был этот урок, скажи?». — «Да урок, как урок, вот и все». — «Нет, ты скажи, что за урок, в чем он заключался?». Махди-бек отвечал: «Поистине, урок [123] твой состоял из аллегории и метафоры». — «А в чем был смысл аллегории? Расскажи-ка, посмотрим». — «Да аллегория, вот и все». — «Этих слов мало, чтоб показать, что ты уразумел смысл аллегории. Если ты вправду понял, то скажи нам». Махди-бек отвечал: «Смысл аллегории таков: к примеру, я имею раба и зовут его Мубарек, а у вас тоже есть раб и зовут его также Мубарек. Эти Мубареки поссорились друг с другом. Мой раб поверг вашего Мубарека на землю и н... на него». На этом преподаватель удовольствовался. Теперь я обращаюсь к вам: мой воображаемый Мубарек н... на воображаемого Мубарека вашего Шамс аш-Шуара. Почитаемый человек вашей страны был попран, а вы по своему невежеству даже не смогли защитить его. Все, что вы умеете, это связать несколько лживых слов, сплести несколько высокопарных бессмыслиц в отношении группы самых гнусных негодяев — вот вся ваша мудрость и красноречие. Главных мастеров этих благоглупостей вы именуете «Царь поэтов» и «Солнце поэтов», сажаете их на почетные места, уклоняясь от прямого спора с такими, как я, и всячески сбиваете человека с толку. Несчастный полагает, что он и впрямь самый мудрый из людей на земле, в то время как любой школьник одержит над ним верх в самых элементарных вопросах науки и техники. Вся его мудрость — в пустословии и риторике.

Тут, наконец, я заметил, что хозяину дома неловко перед Шамс аш-Шуара. Разве только двое из собравшихся были склонны взять мою сторону, в прочих же было заметно страстное желание броситься на меня и растерзать на мелкие кусочки.

— Господа, — сказал один, — оставьте его в покое, не обращайте внимания! Ведь эти турки простоваты и невоспитанны.

— Говорят: «Почитай гостя, даже если он неверный», — заметил другой.

Тем временем принесли ужин, все занялись едой. После кофе и кальяна собравшиеся разошлись. Слуга хозяина, засветив фонарь, проводил нас до нашей квартиры.

Хотя раньше я и предполагал пробыть в Казвине три дня, после происшествия с Юсифом Аму сердце мое не лежало к этому городу. Помня обещание, данное Юсифу Аму, я на следующее утро, еще до восхода солнца, пошел сговариваться с возницей. Его звали Ибрахим, родом он был из Зинджана.

Мы купили кое-какие необходимые вещи и вечером, покинув наше жилище, тронулись в путь. Переночевали мы уже за городом в каком-то местечке, где остановился караван, а утром направились к городу Ардебилю.

Краткий вывод из путешествия в Казвин. Сами двери и стены города дышат печалью и унынием. Жителям неведома человеческая жизнь. Предрассудки и суеверия вошли в их плоть и кровь, они ничего не знают о современной жизни и не предполагают, [124] что есть цивилизованный мир. О мечетях и медресе можно сказать также кратко — ничего не имеют в этой жизни, ничего не будут иметь в будущей. Ни у кого нет заботы об умножении общественного Дохода, никто не знает о любви к родине. Кровь в их жилах застыла.

Мертвы, хотя как будто и живые,
Живут, но в сущности мертвы.

Итак, ранним утром вместе с караваном мы двинулись в Ардебиль. Главной целью моего посещения Ардебиля было поклонение святой гробнице выдающегося сеида и великого шейха Сафи ад-Дина Исхака Ардебильского, 144 сияние славного жития которого способствовало распространению в мире шиитской религии, — да стану я жертвой за его чистый дух!

В пути не попалось ничего достойного наблюдения. То там, то здесь мы видели большие и маленькие деревни. Крестьяне ничем особым не выделялись, однако можно было заметить, что люди в этих местах чистосердечны, религиозны и гостеприимны. Их не коснулась цивилизация, и в этом их величайшее счастье, они сохранили свои добрые качества: набожность, гостеприимство, правдивость и честность, оставаясь простыми людьми. О скромности мужчин и целомудрии женщин и говорить не приходится. Ясно одно, что женщины Тегерана, да и всех других иранских городов, в день страшного суда будут завидовать тому почетному месту в раю, которое займут эти скромные деревенские женщины. Хотя большинство из них ходит с открытыми лицами, но сердца их чисты и ни одна дурная мысль никогда не западет им в ум: кроме мужа и ближайших родственников, всех прочих мужчин они почитают за своих братьев. Можно поклясться, что среди десяти тысяч этих женщин не найдется ни одной, которая изменила бы своему мужу. За все путешествие только это одно и обрадовало мое сердце. Да будут их несчастья и страдания перенесены на головы бессовестных горожанок! Деревня в Иране, в противоположность деревням иностранных государств, является оплотом страны.

На шестой день мы прибыли в Ардебиль и остановились в караван-сарае хаджи Мухаммада.

Юсиф Аму сказал:

— Не хотел бы ты опять сходить в баню?

— Дорогой Аму, куда уж дальше — я весь покрыт грязью. Я уж думал об этом — хочу попросить смотрителя, чтобы он свел меня к себе домой и приготовил бы горячую воду для мытья. Ты покуда иди, а я немного посплю, чтобы отдохнуть от дорожных мытарств.

Он ушел, я лег спать. Проснувшись через часок, я обратился с моей просьбой к смотрителю.

— В наших местах воду в бане меняют только раз в месяц, — сказал он на это. — Но брат мой снял в аренду баню, и как раз завтра вода в ней будет меняться. Я вас сведу, когда в ней еще никого не будет. [125]

Я очень обрадовался и поблагодарил его. На следующий день все так и вышло, как мы договорились. Вымывшись в бане, мы взяли в проводники одного из носильщиков караван-сарая и отправились на поклонение великому шейху сеиду Сафи ад-Дину.

С величайшим благоговением ступили мы в его чистейший мавзолей. Один из служителей этой высокой обители провел нас к могиле святого шейха. Мы прочли молитву поклонения и фатиху. Затем прошли на кладбище к месту упокоения благословенного шаха Исмаила 145 и там тоже прочли фатиху.

Наш мысленный взор был озарен яркими лучами нравственного величия сего благородного падишаха, чье правление украсило страницы нашей государственной и религиозной истории. Сравнивая положение тех лет с нынешним, я невольно заплакал и сказал:

— О, да буду я жертвой твоей чистой могилы! В течение тринадцати лет ты укреплял основы государства и святой религии — да стану я жертвой твоего рвения! Подними же голову из этого благословенного праха и взгляни, как унизили и обесценили эту религию и это крепкое государство твои подлые потомки! От былых шиитских улемов осталось лишь одно название, все стремятся только к тому, чтобы приобретать богатства и доходы, получать должности и участвовать в политике. И ни у кого нет забот о распространении учения пророка. Главное их занятие — ради увеличения шума, поднимаемого их башмаками, т. е. ради тщеславия, стремиться участвовать во всех правительственных мероприятиях, будь они правые или неправые. Ни один из них и в мыслях не держит поддержание великолепия тех святых обычаев, кои ты возродил. Все их усилия направлены прежде всего к тому, чтобы заполучить, чего бы это ни стоило, пять или шесть доходных деревень, а уж тогда, на досуге, в полном душевном удовлетворении, они начинают бегать по всяким местам, участвуют во всяких тяжбах, в которых используют по отношению и к истцам, и к ответчикам существующие и несуществующие законы и постановления. Они готовы разрушить благополучие каждого второго человека на благо своего собственного очага. Они порочат и оскверняют чистые и неколебимые законы шариата и превращают их в орудие для извлечения незаконных доходов. Вместо того, чтобы подумать об улучшении положения мусульман, они потворствуют всеобщей разрухе и лишний раз подтверждают верность поговорки: «Когда развращаются улемы, развращается и весь мир».

Погруженные в эти горестные мысли, мы прошли в мавзолей Taxмаспа I. 146

Прочтя фатиху и совершив намаз в честь этого благочестивого шаха, мы решили осмотреть музеи китайского фарфора 147 при мавзолее, который пополняется по обету приношениями из разных стран, и о нем следовало бы рассказать особо.

Наши глаза не могли налюбоваться бессчетным множеством драгоценных фарфоровых сосудов, вывезенных со всех концов страны. Вместе с тем [126] мы заметили, что многие полки были пусты. Нам пояснили, что часть вещей была разграблена во время русских завоеваний. Я понимал, что это результат неотвратимого хода исторических событий, но все же зрелище это было невыносимо печально, и поэтому я воздерживаюсь от подробного описания музея.

Мавзолей и роскошная мечеть рядом с ним отделаны с большим великолепием и с затратой огромных средств, что свидетельствует о ревностном отношении их основателя к сооружению этих памятников. В охране же их подобной ревностности не заметно. Они сильно нуждаются в ремонте. Говорят, что мечеть владеет большим вакуфным имуществом, однако какими негодяями и нечестивцами растаскиваются средства от этого имущества, никому неизвестно. В Иране от вакуфных имуществ осталось лишь название.

Вняв нашим усиленным просьбам, служители мавзолея открыли перед нами его сокровищницы. Мы увидели плиту с куфическими письменами 148 эмира правоверных, льва бога, победителя — Али ибн Абуталиба — да будет над ним мир! Внизу плиты было начертано: «Писал Али ибн Абуталиб». Нам посчастливилось увидеть и доску с письменами святого имама Хасана 149 — да будет над ним мир! Там внизу тоже была начертана подпись: «Писал Хасан ибн Али».

Мы с благоговением прочли обе надписи, поцеловали их и приложили к глазам. Лицезрение этих двух сокровищ, цена которых была неисчислима и в этом, и в том мире, озарило ярким светом наши души и влило в них новые силы. Мы были бесконечно счастливы. Слава творцу, что он ниспосылает иногда нам подобное счастье, которое утешает измученный дух и врачует страждущее сердце!

Свершив поклонение, мы одарили прислужников и вернулись домой.

На следующий день мы отправились в Нарин-Кале. Хотя некогда это была мощная крепость, но сейчас похвалить ее было не за что. У ворот, прислонившись к стене, стоял старик с мечом в руках, по виду караульный артиллерист. Крепость огибал, словно змей, двойной ров, через который были перекинуты два мостика. Мы перешли мостик и увидели высокую крепостную стену, внутри которой находились резиденция губернатора и большая мечеть, а также баня. Я заметил также десять или двенадцать пушек, стоявших в разных местах — словно памятник былому; ныне, конечно, они уже ни на что не годились. Они не стоили даже того металла, который был когда-то затрачен на их изготовление.

Рядом с арсеналом мы увидели несколько пустовавших помещений, по виду — казарм, однако ни единого солдата там не было. Ради любопытства я заглянул в одно из этих помещений, но сразу же мне в нос ударил запах тления; увидев страшную сырость и грязь, я выскочил оттуда, зажав нос руками.

Потом, поднявшись на башню и обратившись в сторону Кума, 150 я воскликнул: [127]

— О ревностный государь, шах Аббас! О принц Аббас-мирза, 151 где вы? Восстаньте из черной земли, посмотрите, как ваши недостойные потомки охраняют то, что вы им передали! С какими трудностями вы возвели мощные крепости, эти исполинские цитадели-города для защиты родины от вторжения врагов! А они теперь, рассевшись внутри этих укреплений, издают зловредные указы, направленные на разрушение родины, на грабеж и убийство ее сыновей. Без стыда превращают они места, где некогда обитали борцы за истинную веру, в свалку мусора и нечистот. Где ты, о бесстрашный государь, о энергичный и благочестивый падишах, гордость династии сефевидов — отважный шах Аббас?! Где ты, великий Аббас- мирза?! О государь, зачем поспешил ты уйти, как безвременно сразила тебя неумолимая смерть! О, если бы процарствовать тебе теперь лет тридцать-сорок, чтобы наверстать все то, что было потеряно бездарностью твоих потомков, и снова возродить Иран! О государь, все стремящиеся к справедливости и любящие свою родину иранцы никогда тебя не забывали и не забудут! Ты всю свою жизнь провел в седле, но не нашлось таких, кто бы последовал за тобой к достижению святой цели. Патриотизм, благородство, любовь к родине ушли с тобой в землю. Твоя кончина разбила иранцам сердце и разорвала пояс порядка Ирана, и родина, и мы осиротели. После тебя лишь слуга твой Мирза Таги-хан всю жизнь отдал на служение родине. Он приготовился было исправить разрушенное, но вероломные предатели родины в бане, которая впоследствии получила название «бани смерти», заставили его отступиться, не ратовать больше за прогресс Ирана и навсегда закрыть глаза. Это тоже дополнило несчастья Ирана и иранцев. Да смилуется над ними господь!

В этом скорбном раздумье, с бьющимся сердцем я отправился домой. На следующий день во время завтрака вошел смотритель и спросил:

— Господин, что же вы не идете?

— Куда? — удивился я.

— Сегодня на площади Нарин-Кале будет бой буйволов, — сказал он. — Там уже собрался весь город.

— Что ж, это не плохо! Раз у нас нет других дел, пойдем, — предложил я Юсифу Аму.

На площадь и вправду со всех концов города устремлялись огромные толпы народа, толчея и шум стояли ужасные. Я не мог не подивиться про себя, неужели у всех этих людей нет ни работы, ни дел?

Из двух боевых буйволов один, как мы потом узнали, принадлежал начальнику стражи мавзолея шейха Сафи, а другой — помощнику градоначальника; обоих почитают улемами города Ардебиля. Половину жителей города составляют сторонники начальника стражи, другую половину — сторонники помощника градоначальника. Я увидел, что почти все собравшиеся были вооружены — кто палкой, кто мечом или кинжалом, кто пистолетом, — словно готовились к большой схватке. [128]

Но вот на площадь притащили буйволов и выпустили их. Эти бессловесные твари сначала смотрели друг на друга, как будто хотели что-то сказать на своем языке, а потом разом ринулись вперед и начали биться рогами. От ударов, наносимых их твердыми лбами, они иногда падали на колени, но и тогда продолжали теснить друг друга грудью. После нескольких ран буйвол, принадлежавший начальнику стражи, рухнул на землю.

Зрители начали испускать дикие крики. Сторонники помощника градоначальника окружили своего буйвола — один целовал победителя в глаза, другой обтирал ему ноги, кто-то притащил целый ворох дорогих шалей и набросил на спину животному. Рукоплеща и топоча ногами, они затем увели его с площади.

Я стоял, ошеломленный шумом и криками, и никак не мог прийти в себя от нелепости этого зрелища. Не в силах удержать тяжкий вздох, я подумал: «Боже милостивый! О если бы хоть раз за время моего путешествия я встретил бы вместо этого дикого скопища возвращающегося с победой иранского полководца, отстоявшего родину на поле битвы! Увидеть бы, как он въезжает в город с пушками, военным снаряжением и другими трофеями, отбитыми у подлого врага, а жители в благодарность за его услуги родине со всех крыш и из всех дверей бросают к его ногам цветы! И чтобы вместо этих разнузданных криков звучали прекрасные громкие песни, прославляющие мужество солдат родины! И эти драгоценные ткани, вместо того чтобы окутывать шею глупой твари, расстилались бы коврами на пути бесстрашного полководца, а улемы возносили бы молитвы во славу торжества и победы!».

Здесь пишущий эти строки горько зарыдал, а уважаемые читатели могут по желанию своему либо плакать, либо смеяться.

На следующий день мы пошли осматривать город.

Известно, что Ардебиль — один из старейших городов мира. Он расположен на ровном и красивом месте, однако зелени и садов в нем нет; считается, что климат его полезен. В связи с близостью к порту Астара, расположенному на берегу Каспийского моря, на русской границе, город играет немаловажную роль в торговле страны. Большое количество разных продуктов, товаров и сырья направляется через этот город из России в Азербайджан.

Поэтому караван-сараи здесь большие и благоустроенные. Однако и здесь нет ни купцов, ведущих крупную торговлю, ни компаний, ни обществ, которые способствовали бы процветанию торговли и всего государства.

На четвертый день нашего пребывания в Ардебиле я вдруг увидел, что на улице поднялась какая-то необыкновенная суетня, со всех сторон раздавались крики: «Эй, баба! Священная война!».

Недоумевая: «Это еще что за новые фокусы? С кем священная война?», я поднялся было, чтобы пойти посмотреть на это событие, но Юсиф Аму уцепился за мою полу: [129]

— Не выходи! Не пущу! Не дай бог, в этой сутолоке с тобой что случится!

— Пусти меня, баба, — сказал я, — мне хочется узнать, что это за шум. Я вырвался из его рук и выбежал из дома.

Расспросив людей, я узнал, что ага Мир Салих или шейх Салих, я уж не помню, опоясавшись мечом и обрядившись в саван, отдал приказ о священной войне и собрал возле себя более двух тысяч городских жителей. Не знаю, что именно сделал один из государственных чиновников, но содеянное им пришлось этому господину не по нраву. Он приказал, чтобы чиновника схватили и приволокли в его дом. Беднягу так сильно избили, что он потерял сознание. Некоторые утверждали, что он скончался, другие говорили, что еще не умер, но скоро умрет.

Я подумал: «Аллах милосердный, что за светопреставление?! Да разве в этой стране нет властей, разве она не имеет хозяина? До чего дошли муллы? Палками забивают государственных служащих, а власти не могут и слова молвить? Не знаю, какие еще напасти свалятся на мою горемычную голову за это путешествие?».

Уже после того, как суматоха затихла, мне рассказали, что этот ага, три-четыре года назад вернувшийся из паломничества к священным гробницам имамов, 152 запер двери наживы прочим улемам. На людях, на виду у всех он питается только ячменным хлебом и уксусом, а у себя, на закрытой половине, ведет роскошную жизнь и употребляет не воду и уксус, а сок ширазского лимона. 153 Да, недаром говорят: «Когда находятся в уединении, то поступают иначе».

Можно не сомневаться, что лет через десять этот ага станет хозяином по крайней мере десяти больших деревень. Многие начали таким же образом. Вот, к примеру, Мирза Али Акбар, другой улем, самовольно захвативший доходы от налога со всех окрестных деревень.

Только в одной этой области примерно десяток значительных духовных лиц; все они очень влиятельны и имеют много последователей, тоже богатых людей, владеющих десятками лошадей и верблюдов.

Мы пробыли в этом городе восемь дней и, намереваясь ехать в Марагу, наняли у возницы трех лошадей ценой по восемнадцать кранов каждая. Отдав пятнадцать кранов задатку, мы велели ему быть готовым на утро.

Однако настало утро, а возницы все не было. Не явился он и в полдень. Тогда я послал человека за ним, и тот вернулся с известием, что все возницы разбежались.

— Как разбежались? Куда? — переспросил я.

— Да начался «захват лошадей», — пояснил человек, — приезжает губернатор этой области.

— Что еще такое? — закричал я, — что значит «захват лошадей»?

— Если вам нетрудно, то соизвольте пойти и увидите сами, что это за «захват».

Я, все еще ничего не понимая, опросил: [130]

— Баба, какое мне дело до приезда губернатора, мне нужно ехать! Я нанял лошадей, передал через вас деньги, вы сказали, чт,о возница — человек верный.

— Да, я снова могу сказать, что возница — человек верный, но кто же знал, что сегодня случится «захват лошадей»? Пойдите и вы увидите, что во всех караван-сараях валяются на земле товары, предназначенные для отправки в Тавриз, Хамадан, Казвин и прочие города. То же происходит с караванами, которые пришли с товарами из разных областей в Ардебиль, — все возницы в ужасе от «захвата лошадей», побросали тюки на землю и разбежались.

Я спросил:

— И сколько будет продолжаться это безобразие?

— Неизвестно. Может быть, десять дней, может быть, пятнадцать. Пока губернатор не уедет, будет «та же чаша и та же каша». 154

Вижу, нет иного средства от зловредства этих демонов, как творить молитву: «Нет могущества и силы, кроме как у всевышнего бога!».

Досаднее всего было то, что мы уже увязали наши вещи и их пришлось снова распаковывать.

Потом я отправился на базар. Что я там увидел!! Невообразимая толчея и суматоха. С дикими кликами скачут на конях слуги губернатора и фарраши. Заметив верблюда, коня или мула, они хватают поводья или уздечку из рук хозяина и тащат животное за собой, а несчастные хозяева бегут следом. У меня потемнело в глазах от этого зрелища и закружилась голова. Вернулся я домой в состоянии крайней подавленности и тоски.

Юсиф Аму сказал:

— Улемы нашей веры написали о многих приметах, знаменующих появление в день страшного суда высочайшего вершителя всех дел, да увеличит аллах его радость, и мы все про это читали. Но среди них нет таких, как захват лошадей, верблюдов и мулов. Вот мы и увеличили свои познания в этой науке. Поистине, только руками разведешь! Среди бела дня на мусульманском базаре силой отнимают у людей имущество и, несмотря на очевидность злодейства, не находится никого, кто бы прислушался к воплям несчастных! Диво, да и только!

Итак, после всех этих огорчений я натянул аба на голову и, примостившись в уголочке, заснул. Проспал я недолго, меня разбудили громкие голоса. Поднявшись, я увидел, что возле дверей дома стоят два фарраша. Один из них спросил:

— Земляк, не вы ли вчера нанимали трех лошадей? Я ответил утвердительно.

— Где же лошади?

— Мукари не пришел, вот мы и оказались не при чем.

— Вы должны дать обязательство, — сказал он, что, если лошадей приведут, вы не поедете.

Вижу, он мелет какую-то чепуху. [131]

— Что еще за обязательство? — рассердился я. — Мы и так отдали целых пятнадцать кранов. Наши карманы — не бездонная бочка.

Фарраши подняли крик и заявили, что они отведут меня к фаррашбаши. Подумав, что, если препираться с ними, они, пожалуй, схватят за воротник и силой потащат, я воскликнул:

— Во имя аллаха, что ж, идемте!

Я надел аба, и мы отправились в Нарин-Кале — резиденцию губернатора.

Вижу, Юсиф Аму также идет с нами. Как я его ни уговаривал вернуться домой, он не согласился и только сказал, что он не найдет себе дома места от беспокойства.

Когда мы прибыли в крепость, нас прежде всего повели к некоему человеку, назвав его «наибом». 155 Один из фаррашей шепнул ему что-то на ухо и ушел. Наиб повел нас еще к какому-то человеку. Это и был сам начальник полиции. Наиб тоже пошептался с ним.

Я был в крайнем смятении. Я подумал, что этим бесчестным людям ничего не стоит продержать меня здесь в тюрьме целый год, и кто услышит мои крики о помощи? Может случиться, что губернатор отдаст приказ отрезать мне уши и нос. Кто тогда вступится за меня, кто мне поможет? Всякий, кого душил ночью тяжелый кошмар, может до некоторой степени представить мое состояние, понять мой ужас и тревогу.

Фаррашбаши между тем с какой-то особенной, свойственной ему манерой, помедлив некоторое время, поднял голову и очень резко и грубо крикнул:

— Ну, человечишко, что же ты сделал с лошадьми?

— С какими лошадьми?

— С теми самыми, которые ты нанял вчера.

Стараясь держаться смелее и независимее, я громко закричал:

— Да понимаешь ли ты, что ты говоришь? Что я могу ответить на такой вопрос?

Фаррашбаши вскочил в страшном гневе и заорал:

— А ну-ка пойдем!

Мы прошли двор и очутились в большом зале. Я увидел, что возле окон залы, скрестив руки на груди, стоят несколько просителей и истцов, настолько неподвижных, что можно бью подумать: душа уже покинула их тела.

Судья восседал на кресле, а несколько поодаль от него сидели какие-то люди в чалмах.

Фаррашбаши подтолкнул нас ближе, и мы остановились, опустив головы. Он доложил судье:

— Эти люди наняли лошадей, а теперь отказываются от этого.

— Судья спросил:

— Где лошади?

— Господин судья, — сказал я, — мы этого не знаем. [132]

Я хотел еще кое-что добавить, но тут вмешался Юсиф Аму:

— Господин судья, мы — путешественники, иностранные подданные. Если вы причините нам вред, то я тотчас же отправлюсь на почту и телеграфирую в Тегеран английскому посланнику о том, что здесь творится.

Судья немного помедлил, покрутил усы и затем, не найдясь, что ответить, сказал:

— Вы свободны, свободны.

Тогда я набрался храбрости и заявил:

— Господин судья, иностранные мы подданные или ваши соотечественники — это неважно. Слава богу, мы — мусульмане. Но я хочу вам доложить следующее: в былые, далекие времена каждый падишах, который желал вторгнуться с войском в чужую страну, выдвигал религиозные мотивы. Религиозная сущность была обычным поводом для захвата чужих стран. Однако теперь каждое государство, нападая на другое, имеет в виду захватить в руки свободу граждан этих стран и торговлю, в которой они видят основу благополучия и спокойствия народа и причину процветания страны. Ради расширения сфер торговли тратятся миллионы и проливается кровь. Так не удивительно ли, что вы собственными руками закрываете перед своим народом пути к торговле. Вместо того, чтобы строить железные дороги и прокладывать караванные пути, вы под видом всяких реквизиций и «захватов лошадей» отнимаете у народа единственный вид транспорта — верблюдов и лошадей, содержание которых стоит им хлопот, тяжкого труда и трат. Вы просто издеваетесь над рабами божьими, не боитесь вы бога!

При этих моих словах судья закричал еще громче:

— Вы свободны! — и отвернулся от меня.

Фаррашбаши также сделал нам знак удалиться, и мы направились к выходу. При этом фаррашбаши сказал тихо наибу:

— Выгодное же дельце вы мне подстроили! Затем еще раз крикнул нам вслед:

— Нечего вам тут толкаться, убирайтесь!

Мы направились к воротам крепости. Вижу, за нами бегут те два фарраша и один говорит, чтобы мы дали им «на челав».

— Что, что? — не расслышал я.

— За услуги, — ответил он.

— Ах ты, негодяй! — возмутился я. — Какие-такие «услуги» мы от тебя видели?

Он ответил:

— Так разве мы батраки твоего отца? Надо же нам что-то есть — не сосать же нам молоко матери? И мы хлеб едим.

— А мне-то что? — вскричал я. — Эй вы, слуги фараона и Шаддада, а ну-ка подальше от меня! Да вырвет господь из земли корни ваши и вам подобных! Или вы ждете, чтобы я снова вернулся к тому Нимвроду и спросил бы у него, чего хотят от меня эти порождения шайтанов?! [133]

Тогда другой фарраш обратился к первому:

— Пойдем, Мешеди Риза, эти мерзавцы иностранцы все ненормальные.

Короче говоря, мы едва выбрались из когтей этих волков. Дорогой я сказал Юсифу Аму:

— Зачем ты сказал неправду? Мы ведь не иностранные подданные. А что, если бы они потребовали наши паспорта? Что тогда делать?

— То была ложь во спасение, — отвечал он. — Разве они сообразили бы вспомнить о паспортах, коли уж раскрыли кошельки для взяток, да дело-то не выгорело.

Я заметил, между прочим, что большинство иранских чиновников во время разговора с простым народом кладут руку на усы, покручивают их и как-то по особому выговаривают слова: быстро-быстро, громко и проглатывая окончания, например: «не, не...» вместо «нет», «оч... хор...» вместо «очень хорошо» и тому подобное.

Итак, мы вернулись на свою квартиру и оставались там еще целых тринадцать суток. Все время пребывания в Ардебиле я не находил себе места и тоске моего сердца не было предела.

Не страшно ли? Во всем городе никто из жителей, кроме меня, не отдает себе отчета о всех этих невероятных притеснениях и никто не удивляется такому положению. Можно подумать, что терпеть подобный гнет является их органической потребностью и что они и не подозревают о правах человека. Сознание этого еще больше увеличивало силу моих страданий.

И вот, несмотря на всю эту тиранию, тегеранские газеты каждый день заверяют в разделе «Вести из провинции», что народ доволен, покоен и всячески благоденствует. Можно подумать, что это эпоха самого Ануширвана! Да будут вовеки презренны эти люди!

Кстати сказать, губернатору, как потом выяснилось, и нужно было всего каких-нибудь двадцать голов этих несчастных скотов. И это-то послужило причиной невообразимой сутолоки, шума, незаконных захватов, приостановило торговлю и причинило людям столько неприятностей! Воспользовавшись суматохой, губернаторские фарраши поживились и здесь, собрав с бедных владельцев вьючного скота более двухсот туманов.

И ни один из почтенных купцов рта не раскрыл, чтоб возмутиться, чтобы крикнуть: «Что это за беззаконие!». Можно подумать, не дай бог, что творец создал людей только для того, чтобы они тянули на своей шее ярмо угнетения.

Но время шло, и на четырнадцатый день к нам, наконец, пожаловал возница, который где-то прятался во время этой суматохи. Увязав пожитки, мы тронулись в путь.

По дороге Юсиф Аму вдруг говорит мне:

— А помнишь ли ты случай, о котором рассказывал нам в Каире Ахмад Эффенди из Тебриза?

— Что за случай? [134]

— Ахмад Эффенди рассказал вот что: однажды в Тегеране заболел какой-то генерал, и среди ночи послали фарраша за знаменитым врачом, чтобы он помог больному. Бедняга врач, поднятый среди ночи с теплой постели, явился к больному вельможе. Определив болезнь и приготовив лекарство, он пошел было обратно. Вдруг фарраш этого сиятельного генерала хватает его за воротник с требованием «чаевых». «Ага-джан, — говорит врач, — глубокой ночью я явился сюда, чтобы вылечить твоего хозяина, а мне ничего не заплатили за визит. Что же я могу тебе дать?». Но фарраш не отступал: «Не рассказывай сказки, я ведь не слуга твоего отца, давай-ка мне за услуги!». Врач поневоле возвращается к господину и докладывает ему: «Господин генерал, ваш слуга требует от меня за услуги, а я сам ничего от вас не получил». На это генерал отвечает: «Ах, хаким-баши, 156 ну и прохвосты эти фарраши! Дай ему какую-нибудь малость, чтоб отвязался».

— Так вот, тогда, — прибавил Юсиф Аму, — вы беднягу Ахмада Тебризи всячески поносили как лжеца и винили в том, что он не патриот. А вот теперь и стало ясно, что человек-то говорил правду. Теперь вы в этом убедились сами, когда и от вас потребовали за такие же «услуги».

— Молчи, бога ради, — воскликнул я. — Ни слова больше, с меня довольно и этих мучений!

Краткий вывод о путешествии в Ардебиль. В этой области люди имеют склонность к показным благочестивым беседам — в каждой лавке, в каждом доме только и слышишь то о каком-то муджтахиде, 157 то о неком шейх ал-исламе, 158 то о каком-нибудь имаме. С большим оживлением также беседуют о боевых буйволах. К примеру, говорят, что, мол, буйвол такого-то владельца потому оказался побежденным, что в глаза ему светило солнце. И почти все в разговорах мелят подобную чепуху. И никто даже не думает о жизни, о своей душе. Они проявляют полное небрежение к заботе об увеличении общественного богатства, к вопросам науки, они лишены великого чувства — любви к родине. Словом:

Мертвы, хотя как будто и живые,
Живут, но в сущности мертвы.

Итак, мы вдвоем в сопровождении возницы держали путь к городу Марага. К вечеру мы добрались до деревни Нар, что находится неподалеку от горного перевала Саин.

Между тем стал падать снег. Мы подъехали к дверям одного деревенского дома и попросили пристанища. Нам показали угол в конюшне.

Я сказал:

— Но невозможно же находиться вместе с животными! Дайте нам какую-нибудь комнату, мы заплатим за наем столько, сколько спросите.

Тогда нам ответили:

— Другого помещения у нас нет, мы сами вынуждены здесь жить. [135]

Тем временем возница вскипятил немного воды в. кувшине, мы приготовили чай и поужинали вареной курицей.

Снегопад продолжался до самого утра, и снег покрыл землю больше чем на ползара. В Египте мне никогда не случалось видеть снег, да и здесь я встретился с ним впервые, и зрелище это меня потрясло. Все дороги были занесены, и мы решили переждать еще день. А ночью пришло известие, что неподалеку от перевала сбился с пути из-за снегопада какой-то караван и остановился, побросав свои товары. Два человека и двадцать вьючных животных были заметены снегом и погибли.

Итак, в ожидании, пока перевал снова станет доступным, мы целых четырнадцать дней оставались жильцами и соседями животных в маленькой конюшне.

У меня нет слов, чтобы описать всю силу тоски, которая охватила меня тогда. Уважаемым читателям не потребуется большого воображения, чтобы представить себе, каково было мое состояние. Человек, который никогда в жизни не видел снега, не испытывал холода и во все время путешествия на пароходах и поездах занимал места первого класса, жил в лучших отелях цивилизованного мира, и вдруг вынужден пребывать четырнадцать дней в подобном месте! Если бы между Ардебилем и Марагой была выстроена железная дорога, то путешествие это заняло бы не более шести-семи часов и было бы спокойным и удобным. Дороги, увы, нет и не предвидится!

В конце концов после нашего четырнадцатидневного собеседования с животными из-за перевала прибыл караван и принес известие, что дорога очистилась и можно переходить перевал. Мы быстро собрались и тронулись в путь.

Оставляю на ваше воображение те трудности, которые мы испытали, карабкаясь вверх и сползая вниз. Несчастные иранцы привычны к таким трудным путешествиям, но всякий иностранец, познавший эти пути, не может надивиться выносливости иранцев и полнейшему нерадению властей к этим вопросам. Кто не знает того, что нынче весь земной шар опоясали железные дороги? Негры Абиссинии и Судана, дикари Африки пользуются этим благом, и только горемычные иранцы по-прежнему его лишены.

Если уж государство и власти сами не в состоянии это сделать, то почему же они не предоставят это дело честным иностранным компаниям и не оградят рабов божьих от опасностей, связанных с передвижением по труднодоступным дорогам, почему не защитят членов своего общества от смертельного риска таких путешествий? Клянусь творцом, на всем земном шаре нет ни одного уголка, где бы жизнь маленьких людей была сейчас столь униженной и нищей.

К примеру, поступает сообщение: «Вчера на такой-то вершине или в таком-то ущелье караван был засыпан снегом, десять человек и двадцать вьючных животных погибло». И никто не подумает, что у каждого из этих [136] десяти человек пятеро-шестеро детей и другие родные. И всем о них горя мало, кроме обездоленной семьи. Да и гибель вьючного скота тоже, естественно, наносит ущерб благосостоянию страны.

Кроме того, ведь этот раз снег выпал раньше времени, так как зима еще не наступила, и то мы были задержаны на четырнадцать дней. Храни нас господь от путешествия в зимнее время!

Итак, за шесть часов, претерпев тысячи мучений, мы в конце концов дотащились до вершины перевала Саин, а затем целых пять часов таким же образом, то пешком, то верхом, спускались в низину, пока не добрались до жилья. Это местечко относится к селениям, входящим в округ города Сараба. Все эти селения большие и плодородные, но в том месте, где мы остановились, климатические условия очень плохи.

После небольшого отдыха мы снова тронулись в путь и на третий день прибыли в деревню под названием Саригийе. Возница сказал нам, что в этой деревне находятся таможенники, взимающие пошлину с едущих в Марагу; здесь мы сможем накормить лошадей и, отдохнув часа два, следовать дальше.

Мы спешились у ручья и расположились на земле. Вижу, из небольшой хижины, находящейся поблизости, выходят три человека и направляются к нам. Мне стало ясно, что это и есть таможенники.

Но в это же самое мгновение появился караван, прибывший из Мараги. Таможенники окликнули проводника:

— Эй, предъяви бумагу!

Проводник вынул из-за пазухи клочок бумаги шириной в три пальца и длиной в пять пальцев и протянул одному из таможенников.

Внимательно наблюдая, я заметил, что этот жалкий таможенник не читал бумагу, а заглянув на оборотную сторону, пересчитал рисунки, которые там были. Сначала я очень удивился, но потом мне на память пришла поговорка о неграмотных людях: «Он читает белизну бумаги, а не ее черноту».

— Земляк, разреши я взгляну, что написано в этом паспорте, — сказал я.

— Это не паспорт, это — «бумага», — возразил он.

— Ладно, не все ли равно, пусть будет «бумага», — ответил я, — и прочел следующее: «Груз, состоящий из сорока трех вьюков сушеных фруктов, принадлежащий такому-то, пропустить и не задерживать». На обороте документа были изображены сорок три кружочка. Тогда мне стало совершенно ясно, что ни один из этих трех таможенных чиновников не владеет грамотой. Это еще более увеличило степень моего изумления. Я хотел было кое-что сказать, но Юсиф Аму подавал мне знаки, заклиная молчать. Бедняга боялся, что одно мое неодобрительное слово вызовет ответную грубость и послужит причиной скандала и неуважительного отношения ко мне. [137]

Исполняя его желание, я прикусил язык, и мы поехали дальше. Уже по дороге я спросил у нашего возницы:

— Почему же начальник таможни принимает на службу неграмотных людей? Как это власти мирятся с таким ненормальным положением?

— А таможня никакого отношения к властям и не имеет. Начальник берет ее в аренду и назначает чиновников по собственному усмотрению. В нашем государстве много всяких учреждений, которые, как и таможни, отдаются в аренду, — например, областные полицейские управления и прочие. Нередко случается, что тот, кто берет в наем и становится начальником, не знает грамоты. Тогда он нанимает себе для ведения всех дел писца. А сами начальники прекрасно распоряжаются палками да плетками. Они сами себе хозяева в деле наказания народа, а отвечают перед властями только за аренду — и все.

— Баба, да в своем ли ты уме? — возмутился я. — Ужели полиция тоже сдается в аренду?

— Клянусь твоей бесценной душой! — воскликнул он. — Если кто- нибудь в Ардебиле сегодня наберет немногим более сотни туманов как плату за наем, то завтра же он владеет полицейским управлением. Но вот как назначается начальник полиции — чего не знаю, того не знаю.

— Очень хорошо, — сказал я, — откуда же берут они деньги для уплаты аренды?

— С каждой лавки ежемесячно взимается по одному крану под видом сбора на содержание ночной стражи, однако этого, конечно, недостаточно. Основной доход идет с жалобщиков да с купеческих сынков: каждый вечер кого-нибудь клеветнически обвиняют в разврате и пьянстве и взимают с каждого по сорок-пятьдесят туманов под видом штрафа. Полицейское управление располагает для этого колодками и цепями, а иной раз — и орудиями пыток...

Тут Юсиф Аму не мог больше сдерживаться и закричал:

— Аму-джан, 159 довольно! Направьте свой разговор в другую сторону! — и, обращаясь ко мне, прибавил:

— Господин бек, хоть мне и хотелось бы помолчать, но я больше не в силах терпеть! Свет моих очей, ради бога, не веди ты разговоров на такие темы со всяким встречным и поперечным в этих диких местах! Боюсь, не вышла бы тебе какая-нибудь неприятность от этого неотесанного люда. Кто тогда за нас заступится?! Кого звать на помощь?! Поистине, в этой стране достаточно всяких Назим ал-Мулков, Назим ас- Салтане, Назим ад-Дауле, 160 это на их обязанности лежит устройство государственных дел. Какое нам дело до всего этого?! Что пользы от твоих протестов и споров?

— Твоя правда, Юсиф Аму, — вздохнул я, — я и сам это хорошо понимаю, но что делать? Не могу я спокойно смотреть на все эти безобразия. Ты хочешь, чтобы язык мой онемел, а уста замкнулись, что ж, пусть будет так. [138]

После этого разговора мы долго ехали в молчании.

Через шесть часов мы достигли вершины холма «Аллах-Акбар», с которого была хорошо видна Марага. Затем мы спустились вниз, и тут я увидел, что возле самой дороги сидит группа людей, человек пять-шесть. Глаза и рты их были заплывшие и перекошенные, носы и губы провалившиеся — не дай бог никому видеть такое зрелище! Я бросил им кое-какую мелочь, а когда мы тронулись дальше, спросил у возницы:

— Что это за люди и что они здесь делают?

— Их согнали с родных мест, — ответил он, — и поселили здесь, чтобы они не заразили других. — Он указал на подножие холма, где видна была небольшая деревня, и добавил:

— Все жители там — прокаженные, среди них есть и торговые люди, и даже помещики. Те, что бедны, целыми днями сидят здесь по пять-шесть человек, соблюдая между собой очередность, и просят милостыню у путешественников, а ходят они вон через тот перевал.

Когда я услышал эти жестокие слова, сердце мое пронзила жалость к этим страдальцам, и я не мог сдержать слез. Возница спросил:

— Разве в окрестностях Ардебиля ты не видел подобных больных? Я ответил, что не видел.

— Да там ведь очень много таких, — спокойно сказал он.

Все потемнело у меня перед глазами. Это было первое горе, с которым я встретился при въезде в город Марагу.

Вскоре мы достигли городских ворот и увидели крепостную башню.

— В наше время, казалось бы, нет необходимости иметь в городе подобные башни и ворота, — обратился я к вознице.

— Несколько лет тому назад, — ответил он, — этот город был обнесен стеной, но постепенно она разрушилась, и ворота тогда убрали. Но вот случилось так, что курдский шейх Абдуллах по велению своего несовершенного разума поднял знамя мятежа и напал с большим отрядом курдов 161 на селение Миандаб. Множество несчастных жителей этого села, и мужчин, и женщин, стало жертвой их беспощадных мечей. Вот тогда-то вновь отстроили эти ворота и возвели некоторые укрепления.

— А тогда разве город не имел никакой охраны? — спросил я.

— Да вразумит господь твоего отца! — отвечал он. — Разве у этих городов хоть когда-нибудь была охрана? Жители города сами защищались, как могли, от этого страшного натиска. Два месяца оборонялись они от курдов и отстояли город. И только через два месяца прибыл полковник Мухаммад Хусайн-хан и окончательно разделался с этими курдами.

Тем временем мы въехали в город и остановились в караван-сарае, известном под названием «Большой караван-сарай».

Поскольку у нас не было ни постельных принадлежностей, ни других вещей первой необходимости, я обратился к даландару 162 со словами: [138]

— Мы — иностранцы, и у нас нет с собой многих нужных вещей. Пожалуйста, возьмите на базаре внаем на несколько дней кое-какие вещи, ковры и прочее, что следует, за любую цену.

— У нас это не в обычае, и вещей тут внаем не сдают. А лучше я принесу вам все, что полагается, из дома.

И действительно, он приготовил для нас все, что было необходимо, а я тем временем расплатился с возницей.

Солнце близилось к закату — наступило время молитвы, поэтому я поспешил совершить омовение и встал на молитву. После чая и легкого ужина мы сразу же улеглись спать, чтобы хоть немного отдохнуть от всех испытаний пути, который равен пяти дням езды, но его нам пришлось проделать в двадцать дней. Ночь прошла спокойно, и мы проснулись, когда солнце уже подняло одно свое копье. Я велел поставить самовар и попросил Юсифа Аму сходить тем временем купить хлеба и сыра, чтобы нам было чем позавтракать.

Он ушел, а через некоторое время вернулся, держа в руках только хлеб — сыра не было.

— Кроме лавки булочника, все остальные лавки закрыты, — сказал он. — Не знаю, что сегодня за день.

Мы позвали одного из носильщиков караван-сарая и спросили, почему закрыты лавки.

— Да ведь сегодня пятница, из-за того и закрыты, — ответил он.

Сердце мое возликовало: «Значит, в этом городе сильны мусульманские обычаи. Ах, как хорошо! Благословение да будет над всеми мусульманами города!».

Пришлось нам довольствоваться чаем с одним хлебом без сыра.

Поблизости от нашего помещения находилась худжра 163 одного местного купца. Я заметил, как он вышел из дверей, а через некоторое время к нему подошло человека три, и он, закрыв худжру, присоединился к ним. Переговариваясь, они направились ко мне. После взаимных приветствий один из них почтительно обратился ко мне:

— У меня к вам есть предложение, не соизволите ли вы принять его?

— Сделайте милость, скажите, — отвечал я.

— Нам стало известно, что вы только недавно прибыли сюда и недостаточно хорошо знаете обычаи нашей страны. В пятничные дни все лавки этого города закрыты, поэтому в городе пусто. Нам не хочется, чтобы вы оставались в одиночестве. Поэтому мы просим оказать нам любезность и быть сегодня нашим гостем — мы собираемся совершить прогулку за город.

Чувствуя, что их слова благожелательны и непритворны, я отвечал:

— Принимаю приглашение и очень признателен за внимание к нам, находящимся на чужбине.

Итак, мы отправились все вместе и, беседуя, вышли за городские ворота. [140]

Недалеко от городских ворот я увидел широкую реку, которая, пенясь и клубясь, низвергала свои воды с небольшой высоты. Шум разбивающейся о камни воды бывает слышен в ночное время на расстоянии полуфарсанга от города.

Пройдя еще немного, я увидел, что оба берега реки усеяны людьми — там и тут сидят группами жители города всех сословий, и подле каждой группы разостлан ковер, на котором чай, кальян и котел с пловом. Сидящие, сняв сюртуки и аба, сшитые по большей части из отличного сукна, и развесив их на деревьях, наслаждаются полным покоем и отдыхом: здесь поют и играют на музыкальных инструментах, там — борются или занимаются разными играми; все население города развлекается и веселится, словом, зрелище до крайности приятное, хотя и несколько непривычное.

Мы проходили мимо этих групп, и от каждой к моим попутчикам неслись приглашения: «Во имя аллаха, пожалуйте к нам! К нам!» — на что они отвечали приветствием и проходили мимо. Таких приветствий и приглашений мы получили со всех сторон чуть ли не триста — можно было подумать, что таков обычай этой страны.

Мы обогнули небольшой холм и очутились на берегу красивого водоема, возле которого сидело несколько человек. Увидев нас, они поднялись и единодушно нас приветствовали. Оказалось, что эти люди — знакомые наших гостеприимных попутчиков.

Мы поздоровались и сели. Нас познакомили, и, обменявшись обычными любезностями, мы приступили к беседе.

— Откуда вы родом? — спросили у меня.

— Мы — иранцы, но живем вдалеке от своей родины, — отвечал я.

— Скажите, — спросил они, — те края тоже спокойны? Люди там тоже могут проводить время в удовольствиях и веселии?

— Нет, — возразил я, — в тех краях много врачей; они быстро лечат подобные болезни.

Один из собеседников спросил в замешательстве:

— Что вы хотите сказать?

— То, что в тех краях нет таких болезней, — повторил я.

— Разве мы нездоровы?

— Да, такое состояние — своего рода безумие.

Я заметил, что некоторые при этих словах нахмурились.

— Дорогие господа! — воскликнул я. — Будьте великодушны и простите меня за все, что вы услышите. Я ведь — чужеземец, прошу вас, отвечайте мне по справедливости. Вчера я приехал в ваш город и увидел возле него целое поселение, устроенное для больных проказой. Вы и сами видели степень их нищеты; да избавит меня бог от подобных зрелищ! А ведь это ваши соотечественники и братья по вере! И следовало бы вам призадуматься о том, чтобы построить больницы для их излечения, — оно ведь возможно и легко удается на первой стадии заболевания, тогда ваши [141] братья и граждане не жили бы в нечеловеческих условиях, как какие-то дикие звери пустыни в пещерах и у подножий гор. Я так прикинул, что на берегу этой реки, которую вы избрали местом своего приятного времяпрепровождения, вас собралось приблизительно тысяч около трех, и каждый из вас потратится сегодня по крайней мере на один кран — в сумме это даст триста туманов. А за все весенние и летние месяцы на эти ваши еженедельные развлечения расточаются суммы, достигающие шести-восьми тысяч туманов. И вот что поразительно — вы еще ликуете и похваляетесь таким мотовством и легкомыслием и считаете такое времяпрепровождение одним из самых больших удовольствий. Увы, сто раз увы!! Один из присутствующих поднял голову и сказал:

— Дорогой брат и гость, не омрачай наше веселье! Прочие молчали и хмурились.

Тут я заставил себя удержаться, прикусил язык и был еще рад, что дело не дошло до побоев. Вскоре тема разговора переменилась.

Близился вечер. То там, то сям открывались крышки больших котлов с пловом и челавом. На обоих берегах реки поднялся к небу такой шум голосов, что за ним перестал быть слышен ужасный грохот водопада. И повсюду на протяжении двух миль жители города начали стелить скатерти, усаживаться вокруг них и приниматься за еду.

Покончив с едой, собрали скатерти, еще немного посидели после заката, и мало-помалу толпы гуляющих стали расходиться, направляясь в сторону города. Мы тоже пошли на свою квартиру.

Расспросив кое-кого, мы узнали, что жители города ведут этот обычай еще с давних времен. По причине ограниченности ума и по легкомыслию они никогда не стремились к расширению торговли в своей стране и всегда проводили время в такой беспечности, безделии и лени.

Уже с четверга они начинают готовиться к своим увеселениям, а все субботы уходят у них на обсуждение случившегося за пятницу: тот-то покинул одну группу и присоединился к другой, такой-то был там-то, а вот мы ели плов с этакой приправой — и тому подобные толки и пересуды.

На следующий день около полудня мы пошли помолиться в пятничную мечеть, которая находилась в районе караван-сарая, неподалеку от нашего жилища.

Возле мечети расположилось медресе с помещениями для учащихся, а посреди двора был водоем с чистой водой.

Совершив омовение, мы вступили в мечеть. Вдруг я заметил склад дынь, который был устроен в одном углу святой мечети. У меня потемнело в глазах от этого зрелища. Гляжу в другую сторону — вижу, сидят два человека. Подойдя ближе, я спросил у одного:

— Дядюшка, чьи это дыни?

— Мои дыни, — ответил он.

— Чья же это лавка? [142]

— Ты что, праведный человек, не видишь разве, что здесь мечеть, а не лавка? Да и где это видал ты такие большие лавки?

— А мечеть чья? — спрашиваю я.

— Мечеть — ничья, это храм божий.

— Сколько же ты платишь за аренду?

— Ничего не плачу, — удивился он.

— А угодно ли господу, чтобы ты, не платя аренду, складывал свои дыни в это святое место и торговал ими?

— А почем я знаю, — отвечает.

— Эх, дядюшка, не боитесь вы все бога! Это место господь даровал нам для почитания и прославления его. Сюда ни один мусульманин не может войти, так же как и выйти, не соблюдая особых правил. Мы должны уважать наши мечети, а вы устраиваете в них склад дынь. Такой грех позорит и оскорбляет честь мечети, веры и шариата. Может, ты слышал, что христиане продают арбузы в своих церквах?! Нет у тебя стыда ни перед богом, ни перед пророком! Некий мусульманин выстроил эту обитель, чтобы исповедующие ислам собирались здесь и, прославляя единого бога, творили намазы и преклоняли колени, чтобы улемы читали здесь людям проповеди и наставления и просвещали бы их в самых насущных вопросах шариата. Этот храм создан для того, чтобы мусульмане молились в нем за своих усопших и просили у бога отпущения грехов. Именно здесь мусульмане молят господа увеличить великолепие ислама и даровать падишаху ислама победу над врагами истинной веры, дабы объединил он мусульман величием своего «Предвечного слова» и уничтожил бы обман и разногласия, царящие среди них. Разве в вашем городе нет истинного богослова? Или улемы вашего города не боятся всевышнего? Почему они не возьмутся за уничтожение таких мерзких дел, которые ведут к гибели величия ислама и противны мусульманским обычаям? Как они будут держать ответ перед богом в день воскресения и страшного суда?! Господи!!! Как мне найти избавление от этих бесконечных горестей?! Не знаю уж, за какие мои прегрешения на каждом шагу на меня сыпятся новые и новые беды! Да разве это мусульмане? «Увы, коль за сегодняшним такой же день придет!».

Старик, не постигая, как видно, моих душевных терзаний, чтобы смягчить свой проступок и немного утешить меня, сказал:

— Ага, это ведь не круглый год. Только на месяц или на два мы складываем сюда дыни.

Как потом мне удалось установить, в этом городе существует более ста мечетей и шатров для религиозных представлений, но они вечно закрыты, за исключением месяца мухаррама, 164 когда устраиваются мистерии в честь святого имама Хусайна — да будет над ним мир! Тогда, в дни мухаррама, эти мечети вовсю блистают — с предельной пышностью в каждой из них проводятся церемонии траура и оплакивания, повсюду кормят нищих и дервишей. Знаменитые богословы и проповедники без устали и днем и [143] ночью повествуют с кафедр о мучениях святых имамов — да будет над ними мир! — об их великих деяниях и о несчастьях, постигших семейство пророка — да будет над ним милость божия! И эти проповеди у всех встречают одобрение и хвалу.

Однако в остальные одиннадцать месяцев мечети закрыты, все принадлежности для молитв заперты и покрываются пылью и грязью. Все это достойно величайшего сожаления! Один говорит, что в этом виноваты улемы государства, другой все сваливает на губернатора области. Есть такие, что говорят: «Баба, это все вина народа, не может же губернатор их силком тащить в мечеть, надо, чтобы люди сами болели душой за ислам и свои храмы, чтобы не творили намаз поодиночке в своих домах, а собирались бы вместе и молились». Да разве кто-нибудь примет вину на себя?

Я уверен, что виновны все три группы, потому что все они забыли свои обязанности и свой долг и не помышляют о защите справедливости, о любви к родине и о человеческих правах. Сословие ученых не почитает свою родину, губернаторы областей не заботятся о народе, а народ не считает для себя обязательным подчиняться постановлениям властей. Ясно, что при таком положении невозможно найти пути к исправлению дел.

В этой области нет ни памятников старины, ни зданий, заслуживающих внимания, за исключением немногих сооружении эпохи хулагидов, 165 но и они почти развалились из-за невнимания хозяев государства, так что теперь от них остались лишь руины.

По мнению самих жителей, город Марага — самый крупный город в Азербайджане по производству продуктов. Со всех четырех сторон на расстоянии двух-трех фарсангов его окружают сады с разнообразными видами винограда и плодовых деревьев.

Торговля этой области в основном состоит из вывоза сушеных фруктов на очень крупные суммы. Только жаль, что здешние жители до сих пор не принимают никаких мер по улучшению ухода за садами и увеличению урожаев фруктов, растят сады так же, как их отцы и деды, не ведая о земледельческих и сельскохозяйственных науках.

По причине этой крайней нерасторопности владельцев земли здесь за последние годы развернули дело несколько армян, русских и иранцев. Они прибыли сюда с небольшими суммами и за малый срок на торговых операциях с фруктами нажили миллионы, нанимая себе в качестве работников самих же землевладельцев.

Но самое большое зло, зло, против которого нет средств, — это распространение среди нашего народа обычая курить терьяк. Большинство жителей разных сословий подвержено этой трудноизлечимой болезни.

Многие нечестивцы, стремясь освободиться от обязанностей совершать намазы, соблюдать пост и закат 166 и ходить в хадж, бросили истинную мусульманскую веру и, рискуя счастьем своей земной и загробной жизни, примкнули к религии Баба, 167 которая является чистейшим безбожием и язычеством. По их учению, основная причина всех неурядиц — это [144] безработица и отсутствие просвещения. Но если бы у каждого человека был бы кусок хлеба и хоть немного знаний, он никогда бы не вошел в это сообщество, цель которого — ниспровергнуть весь мир.

В этом обществе наблюдается сильное влияние нескольких бессовестных вельмож и жестоких догматиков, т. е. тех ученых бездельников, которые хулят все доброе.

Главарь этой группы, замышляя, как известно, возродить еретическое учение «Аламута», 168 использует в своих целях притеснения правителей и невежество народа, задавленного предрассудками. Он с самого начала жалкими подачками обещаний, на которые падок народ, обманывал его, а после того как полетели головы с плеч и были разрушены дома, он бесстыдно поднялся еще выше, чем прежде, и завопил: «Я твой бог, а не Али!».

Ради удовлетворения своего мятежного духа, движимый враждой к некоторым тиранам, этот злосчастный закрыл глаза на интересы родины и права своих сограждан и бросил огромный камень раздора. Исступленно жаждая власти, он воспользовался как предлогом для создания своего общества тяжелым положением государства, которое является его родиной и хранит прах его предков. Он в полной мере проявил свой страшный нрав и возрадовался тому огню, который зажег. Страдая постыдной болезнью, причиняющей ему тяжкие муки, отчаявшись излечиться, он поднялся на спор с самим господом богом. А имея такое лицо, при взгляде на которое и стена содрогнется от отвращения, он принял на себя титул «Благословенное совершенство».

Удивительнее же всего то, что он, как довелось слышать от верных людей, похвалялся в припадке тщеславия перед своими приближенными: «Я, используя в Иране свое могущество, затею крупную игру и так или иначе выиграю ее, потому что Наср ад-Дин шах, уничтожая людей за принадлежность к бабизму, 169 полагает, что искореняет бабизм, но в действительности-то уничтожает иранцев, а это нам только на руку».

Господи правый! Посмотрите только на черствость этого сердца! Можно подумать, что он сам из Америки или Африки, что его не осилит и огонь, а остальные иранцы — прах, пепел, и он может спокойно отправлять соотечественников на смерть и еще похваляться своей бесчеловечной жестокостью!

Если внимательно вчитаться в его религиозные книги, то по сути дела нельзя увидеть в них ничего, кроме напыщенных и громких арабских и персидских слов, вроде: «великое дело», «славное перо», «совершенство поступи», «священные лица», «великие ветви» и прочее, и прочее.

Он внес свои изменения и в предписания святого шариата, и выведенные им законы, как теперь очевидно, смешаны из священных книг зороастризма, 170 христианства, маздакизма, 171 исмаилизма 172 и даже с приместью язычества, но выражают они одну сущность — властолюбие и безверие. [145]

В Италии во многих городах поставлены бронзовые статуи Колумба, первооткрывателя Америки, и надпись на их основании гласит о том, что люди считают его великим «патриотом» и всемерно почитают. Так вот и этот господин, т. е. глава бабидов, 173 разрушающий свою родину и льющий кровь своих соотечественников, тоже присвоил себе высокое имя патриота, а сам отсиживается в чужих краях.

В каждый религиозный праздник он, выманив разными хитростями у своих простодушных сограждан большие суммы под видом сборов и богоугодных пожертвований, одаривает ими чиновников иностранных государств, чтобы самому жить спокойно. И эта милая личность, научившись сплетать по-арабски рифмованную прозу, выдает свои словеса за божественную книгу откровения, а себя за божьего наместника! Бедняга не ведает о том, что:

Не всяк, кто шапку заломил и гордо сел на трон,
На самом деле управлять страною одарен.

Короче говоря, все это — лишнее доказательство бедственности Ирана и иранцев. В Египте мне каждый день доводилось слышать о положении бабидов. Эти несчастные, живя в сирийском городе Акка, ни одного часа не проводят со спокойным сердцем. Всякий раз, когда происходят какие-нибудь перемены в тамошнем правительстве или же назначают нового губернатора, они до тех пор не могут быть спокойны, пока различными подарками и подношениями не расположат его к себе. Если же они замешкаются с подношениями и взятками, то власти так или иначе вынудят их к этому.

Хотя вслух иностранные чиновники величают их руководителя «Шейх персов», но про себя они отлично знают, какой ему уготовлен конец. Однако поскольку чиновники эти получают большой доход от подношений бабидов — они их не трогают.

Тема эта выходит за пределы моих путевых заметок, и я не слишком вникаю в дела религий и толков — сокровенное божье дело, ибо считаю:

Пусть даже целый род людской в неверных обратится,
Его величье и тогда ничем не замутится.

Однако мой неисцелимый недуг — любовь к родине заставляет меня недоумевать, как же мои соотечественники из высших кругов смогли допустить такую смуту внутри своей нации, как позволили обмануть себя кучке честолюбимых невежд, не отличающих правой руки от левой? Мне совершенно ясно, что главная причина и этой напасти заключена в нерадивости правителей и улемов государства.

Итак, сердце мое пресытилось пребыванием в Мараге. Жалкое положение города еще более усилило мои переживания.

Жители города, как я уже говорил, в своей жизни довольствуются лишь хлебом насущным, они не стремятся сделать ни шага вперед, лень [146] и легкомыслие впитались в их плоть и кровь. В то время как один из братьев, изгнанный, скитается, пораженный страшным бичом — проказой, другой брат беспечно веселится на берегу реки. Многие предаются курению опиума — неизлечимому пороку, который страшнее всякой проказы. И никто не ведает о том, что «любовь к родине — превыше жизни», а некоторые, хотя что-то об этом и слышали, сидят по углам и, отвергая великие заповеди истинной веры, которая была принесена народу ради его прозрения, обучения и устройства всех дел, предпочитают этим заповедям суфийские толки, которые и составляют суть всех жизненных неурядиц. Они говорят: «Понятие любви к родине не подразумевает какой-то реальной родины, это не Египет, Ирак или Сирия. Родина — это безымянный край». Истинное значение слова «родина» в их ошибочном понимании — это потусторонняя жизнь.

Однако наш великий пророк — да будет над ним мир! — надевал на свое тело кольчугу и опоясывал себя мечом не ради любви к потусторонней родине и не для ее защиты. В дни своего появления в Мекке он произнес священную речь, смысл которой суть: «Любовь к родине — превыше жизни», имея в виду, конечно, не загробную родину. Клянусь единым богом, что он подразумевал именно Мекку, ее стены и жилища, ту Мекку, которая была отечеством и родиной святого пророка, где он провозглашал свои вдохновенные откровения, указуя мусульманам праведный путь.

Посему всем благочестивым и ревностным мусульманам надлежит глубоко восприять идею любви к родине из этого источника божественной благодати. Им надобно понять, что родина, которую мы призваны любить, — это и есть та святая земля, где мы появились на свет, где живет наша семья, наши дети, где находятся могилы наших предков. И любить родину — значит встать на защиту всего этого. Вот священный наш долг!

Краткий вывод из путешествия в Марагу. Как мы уже имели случай писать и как опять подтвердилось наблюдениями, в иранском государстве, «куда ни пойдешь, везде небо одного цвета»: никто не думает о развитии торговли и нигде не видно следа деятельности на пользу государства и народа.

Жители этого города, как простые, так и знатные, как слабые, так и могущественные, понятия не имеют ни о прогрессе, ни о цивилизации.

Мертвы, хотя как будто и живые,
Живут, но в сущности мертвы.

После полудня мы тронулись из Мараги в Банаб. 174 Прибыв туда вечером, мы наняли худжру в караван-сарае, предназначенном специально для путешественников.

Свершив намаз и напившись чаю, мы с Юсифом Аму отправились осматривать селение. [147]

В этом селении есть базар и небольшая площадь перед ним, однако караван-сарая для купцов нет.

Выйдя с базара, мы убедились, что это селение, хотя оно и входит в округ Мараги, представляет собой самостоятельное большое населенное место и имеет крепость.

Дома сложены из необожженного кирпича, стены обмазаны глиной. Однако не видно было ни одного каменного дома.

Основную продукцию и средства к жизни здесь, так же как и в Мараге, составляют фрукты, свежие и сухие, но проточной воды нет совсем, и сады орошаются из колодцев.

Жители селения трудолюбивы, не расточительны и довольствуются малым. Они честны и потому среди них нет соперничества и стремления разорить друг друга. Хотя они неграмотны и необразованны, нравов их не коснулась порча, они добродушны и дружны между собой. К их похвальным качествам относятся также гостеприимство и доброе отношение к приезжим.

Еще будучи вдали от Ирана, я уже слышал о благородных человеческих качествах некоего ага Али Кази, о его благочестии и патриотизме, коими снискал он для себя высокое место в раю. Здесь я вновь увидел, что люди отзываются о нем с большим почтением. Все единодушны в своих похвалах доброму имени этого деятельного ученого. В частности, рассказывают, что если бы во время смуты и восстания шейха Убайдуллаха 175 — да приобщит его господь к Убайдуллаху ибн Зияду! 176 — здесь не было этого великого мужа, то злобные курды, подчиняясь своему бессовестному заблудшему шейху, разрушили бы это селение так же, как Миандаб, и жителей его сделали бы жертвой своих несправедливых мечей.

Слава богу, что сей ревностный человек, подняв народ на оборону от толп шайтанов, превосходящих количеством тучи саранчи, мужественно препятствовал их вступлению в село. Да помилует его господь в день страшного суда наравне со святым пророком и славнейшими потомками его! Я слышал также, что в благодарность за верную службу правительство присвоило ему титул Сайф ал-Улама 177 и что во всем Иране только он один был удостоен этого титула.

Я узнал в Азербайджане и о другом улеме, который в своих поступках был полной противоположностью первому: без всякого сопротивления он открыл ворота большого города врагам. И на страницах истории вовеки будут читать имена этих двух людей, называя одного вдохновителем победы над врагом, а другого — открывающим ворота врагу, и поминать одного с уважением, а другого с проклятием.

Итак, после небольшой прогулки мы возвращались на свою квартиру. Вдруг на площади, через которую мы шли, я увидел большую толпу людей; они громко вопили в один голос: «Йа, Али!».

— Пойдем-ка, посмотрим, что там происходит, — сказал я своему спутнику. [148]

Подойдя, мы увидели группу торговцев и крестьян, сидевших кружком на земле. За их спинами толпилось множество людей, а внутри круга стояли два дервиша и несколько маленьких мальчиков. Они произносили молитвы и повторяли божьи эпитеты и имена.

Потом дервиш сказал:

— Кто крикнет «Йа, Али!» в третий раз громче всех, того сам господин наш Али сделает своим другом в потустороннем царстве.

При этих словах он сам, приставив руки ко рту, завопил зычным голосом: «Йа, Али!», и все люди, которые были там, а их было около двухсот, повинуясь ему, испустили единодушный клич: «Йа, Али!».

После этого дервиш достал из-под своего аба две или три коробки и, творя какие-то заклинания, начал открывать крышки. Ну и ну! Из коробок стали выползать красные, черные и пестрые змеи и шипели на все лады!

Дервиш тем временем приговаривал:

— Заклинаю тебя, выйди наружу, во имя любви к отважному Хайдару, 178 о халва, халва, змея-гюрза, гюрза-змея!

Он долго продолжал бормотать всякие бессмысленные слова, пока у него не выступила пена у рта, а затем воскликнул, обращаясь к собравшимся:

— Возденьте вверх руки!

В один миг все собравшиеся подняли руки. Мы с Юсифом Аму сделали то же самое.

Прочтя еще несколько молитв, дервиш сказал:

— Теперь опустите руки в карманы! Все повиновались, и мы тоже. Дервиш вознес еще молитву и приказал:

— Все, что у вас в руках, бросайте сюда, на алтарь господа!

И что я вижу? Медные деньги, полшаи и шаи, как дождь посыпались на середину круга. Я тоже бросил полкрана. Вижу, Юсиф Аму смеется, но тоже бросает один . 179

Можно себе представить, как этот проныра — странствующий дервиш запугал бедных людей, коли они в простоте своей решили, что если не послушаются его и не дадут денег, то ни в этой жизни, ни на том свете не найдут счастья.

Выманив у них такими уловками деньги, он, однако, и не думал выпускать толпу из своих когтей; теперь он вытащил с сотню каких-то бумажонок приятных расцветок; на них страшными каракулями были написаны молитвы.

Показав их народу, он сказал:

— Это — молитвы «Исми азам», 180 и незаконнорожденному запрещается на них смотреть. Пусть все незаконнорожденные уйдут, тогда законнорожденным я покажу эти бумаги. [149]

Несчастные люди, до смерти боясь, что кого-нибудь из них сочтут незаконнорожденным, опасались даже отвернуться от дервиша.

Тут на середину круга вышел мальчик-дервиш и стал просить старика:

— Каландар, 181 все они истинные шииты, все угодны они пророку. Клянусь аллахом, тут нет ни лицемеров, ни мошенников. Покажите им эти «Исми азам», не лишайте людей счастья лицезреть их!

Тогда дервиш показал листочки собравшимся.

Издали мне было заметно, что форма этих листочков напоминает саблю Али.

— Цена каждого из этих драгоценнейших даров, — продолжал дервиш, — превыше всех сокровищ мира, но я продам их только по тысяче туманов.

Его напарник возразил:

— Хаджи дервиш, это дорого! У этих людей нет таких средств, а ведь нужно, чтобы простой народ удостоился господней благодати.

Тогда дервиш начал понемногу спускать цену: с тысячи туманов до пятисот, с пятисот до ста, а со ста до одного тумана. Так, постепенно уменьшая цену, они установили ее в два медных шаи и расторговали все эти пестрые бумажонки.

Дервиш заверял, что всякий, купив эту молитву-индульгенцию, разом выполнит оставшиеся ему до конца его дней все религиозные обязанности и получит все то, что причитается совершившим хадж в Мекку и другие святые места. Что, кроме того, исполнятся все его желания, согласные с законом шариата, и что каждый дом, где будет храниться такая молитва, утром и вечером будут посещать ангелы. Если же положить молитву в саван усопшему, то она будет и в могиле охранять его от посягательств злых и темных сил.

Короче говоря, эти демоны в образе дервишей оторвали несчастных людей от дела и заставили два часа простоять под палящим солнцем, а к тому же еще выманили у них все наличные деньги.

Сердце мое сжималось от жалости к этому простодушному люду, и я подумал: «Во имя аллаха, что за странности! Или правители этой страны слепы и глухи, или же им и невдомек истинное назначение власти? Разве не прямая обязанность властей ограждать народ от насилия подобных демонов злого царства?».

Снова заныли мои старые раны, и я сказал Юсифу Аму:

— Ну, хватит! Я сыт по горло этой прогулкой, пойдем домой.

Мы вернулись на квартиру и, совершив намаз и отужинав, легли спать.

Поутру, встав, мы решили съездить в город Урмия и выехали верхом по направлению к берегу озера, носящего то же название.

Вдоль всей дороги тянулись виноградники и плодовые сады; деревни, попадавшиеся на пути, были большие и благоустроенные.

Вдруг у дороги я увидел большую толпу. Приблизившись, я разглядел, что это были солдаты. [150]

Порасспросив, я узнал, что это марагинский отряд возвращается из Тебриза.

Погонщик нас предупредил:

— Ага, будет лучше нам проехать стороной; солдаты в погоне за табаком и спичками могут нас задержать. Если они приблизятся, не позволяйте им задерживать лошадей.

Солдаты шли нестройно, без всякого порядка. Они взвалили по десять-двенадцать ружей на каждого осла, а сами шли налегке и то и дело налетали на встречные сады, рвали плоды и виноград и набивали ими мешки. Владельцы садов и сторожа смотрели на них, раскрыв глаза, и ни у кого не хватило смелости спросить, что же это такое?

Да, воистину:

Пусть лишь яблоко владыка съест у подданных в саду,
Дерево с корнями вырвать злом гулямы не сочтут;
Если царь отнимет силой незаконно пять яиц,
Воины царя на вертел десять сотен кур наткнут. 182

— Посмотрите на них, — сказал погонщик, — ведь это всё воры. Те из местных жителей, что склонны к воровству да грабежу, идут или в пехоту, или в артиллерию. Выпустят их, как теперь, из казарм, они и начинают воровать да мошенничать. А раз никто их не удерживает и не препятствует им, вот они и обирают преспокойно народ.

Благополучно миновав это место, мы прибыли к вечеру на берег озера Урмия. У берега стоял так называемый «пароход», а попросту — большая весельная лодка, перевозившая с одного берега на другой разные грузы, зерно и овец. Было похоже, что этот «пароход» был выстроен лет пятьдесят-шестьдесят назад, еще при покойном Касим-мирзе, правителе Урмии, человеке просвещенном и энергичном, да так по сей день и перевозит грузы.

Посреди озера расположен остров; на нем этот покойный правитель возвел несколько зданий. Остров называется по-турецки «Ада». Кто знает, может быть, здесь есть месторождение каких-либо редких руд, но до сих пор никому и в голову не приходило разведать этот край. Ведь правительство Ирана не уде-ляет ни малейшего внимания тому, что могло бы возродить государство и нацию. Разве кто-нибудь потратит свое драгоценное время на то, чтобы рыть землю в поисках руды? Вот и мазандеранские леса, подобных которым, пожалуй, не сыщешь в мире, отданы по нерадению в руки иностранных хищников, а те их вырубают направо и налево. Никто и не подумает спасать это богом данное сокровище, так что уж говорить о руде, таящейся в недрах земли!

Итак, на закате солнца мы достигли острова. Лодочник высадил там отару овец, которую перевозил, затем наша лодка поплыла дальше, и мы, помолившись, легли спать. Проснувшись утром, мы увидели, что лодка уже пристала к берегу. Вдали, фарсангах в двух, виднелся город Урмия. [151]

Мы поспешили сойти на берег и, наняв двух ослов, тронулись по направлению к городу. Часа через два мы достигли города и остановились в караван-сарае под названием «Гулшан». В тот день я уже не выходил на улицу.

После обеда Юсиф Аму сказал:

— Я пойду в баню.

— Иди, коли хочешь, — ответил я.

Он ушел, а я направился во двор караван-сарая. Перед комнатами, отведенными для путешественников, находился склад — там чистили желтый кишмиш и сабзу и складывали в коробки для отправки в Россию. Я немного посмотрел на это и заметил, что среди работников, наполнявших коробки, царит какое-то странное возбуждение; можно было подумать, что дело вот-вот дойдет до кулаков и оплеух.

Я прислушался внимательнее. Слышу, один говорит:

— Все эти нематиты 183 трусы. Другой возразил ему:

— Есть ли в мире большие трусы, чем хейдариты? Или ты забыл, как во время одной распри они бросились от нас врассыпную, будто лисицы?

Тут я вспомнил, как покойный отец рассказывал мне некогда о том, что во многих больших городах Ирана ведется постоянная борьба между хейдаритами и нематитами и что из-за приверженности к этим двум сектам многие годы льется кровь, хотя сами сражающиеся понятия не имеют, в чем суть вражды. Случается и так, что победители нападают на дома и лавки побежденных и не останавливаются перед грабежом имущества.

Я спросил у владельца склада с изюмом:

— Почему ты их не угомонишь? Что это за нелепая вражда, которая разгорелась из-за двух названий, не имеющих никакого смысла? Разве они живут не в одной стране, не одной родины сыны и не братья по вере?

Несчастный ответил на это тяжелым вздохом:

— Дорогой брат, не моя обязанность делать внушение этим невеждам. Давать советы и поучать — дело улемов и мудрейших людей города, но они, увы, бесчестны и не только не поучают народ, а, напротив, сами раздувают огонь этой распри, потому что часть из них — сторонники хейдаритов, а часть — нематитов. Они хотят, чтобы народ в слепой приверженности к их группировкам стал подобием бессловесного скота. А особенно нахальные чтецы марсийе 184 являются зачинщиками смут и подстрекателями невежественного люда.

— Трудно даже вообразить, — продолжал он, — как глубоко запали в души темного народа семена этой вражды. Обе стороны порознь уверены, что вражда обеспечит им вечное спасение и что после смерти их без промедления отправят за это в рай. А на деле выходит, что их борьба помогает только чтецам марсийе набивать свои кошельки. Вот эти чтецы и стараются перещеголять друг друга в великолепии и пышности своих молитвенных обрядов, бьют себя кулаками в грудь, избивают себя цепями, [152] царапают лицо и голову и вытворяют тому подобные вещи, которые большинством великих муджтахидов и улемов почитаются запретными, противны шариату и составляют чистейшее притворство. Все наши мечети, вы сами видите, разрушаются, покрыты пылью и грязью, многие просто закрыты, а эти нечестивцы располагаются прямо на улице возле всяких базаров и караван-сараев, где ходят люди всех национальностей и всякой веры, и устраивают там чтение повествований о мученической смерти шиитских имамов. Они невежественно приписывают себе великую честь славить имя святого предводителя всех мучеников — да будет над ним мир! — не ведая о том, что этот святой завещал не привносить в великое дело веры никакого фанатизма и искоренять всякую ересь. А они, порицая ересь на словах, устраивают на улицах, на глазах у евреев и христиан, свои представления мучений великих шиитских имамов, именуя это поклонением богу. Эти наглые чтецы марсийе, не страшась возмездия пророка, предводителя мучеников, заступника за человечество, расстилают ковры своих представлений на всех углах и во всех закоулках, располагаясь даже там, где седлают вьючных и верховых животных. К нашей беде, и это еще не все. Существует и такая группа людей, которых называют распорядителями мистерий, — да защитит нас господь от одного упоминания имени этой шайки! Они тоже связывают свои представления с именем святого предводителя мучеников и, собирая вокруг себя разных подонков общества, называют их святым именем какого-нибудь народа, относящегося к дому пророка. Вы не можете себе и представить, что они вытворяют за каких-нибудь пять грошей! Боже мой, любой честный мусульманин, видя все эти вещи, за которыми кроется лишь разврат и богохульство, не захочет больше жить! Но удивительнее всего то, что люди этой огромной страны прекрасно понимают истинную суть и мотивы подобных действий, однако не считают, что они вредят их достоинству. Больше того, по окончании месяца мухаррама рассказы об этих распутствах становятся достоянием собраний людей уважаемых и благородных.

— Не буду скрывать от тебя, — продолжал он далее, — уже давно из-за распространения их гнусных идей и деяний в голову мне приходят недозволенные мысли, а на язык просятся богохульства, и тогда, прося господа очистить меня от греха, я стараюсь думать о чем-нибудь другом. При этом я твержу про себя: О Хусайн, да буду я жертвой твоего истинного благородства! Как ты, с твоим совершенством, о коем свидетельствует все сущее на земле, мог допустить в своей борьбе за истинную веру, чтобы в закон великого посланца проникла ересь, чтобы на плечи великих и малых в их благородном служении вере обрушилось бремя таких нестерпимых несчастий, которые не под силу и крепкой горе?! Открой свои проницательные очи и взгляни, как ересью стали подменять поклонение богу и как предводители народа, пустив в ход всяческие хитрости, стремятся подорвать основы шариата. Вместо того, чтобы вести свой народ по пути науки, знаний и единения, как завещали великие [153] предки, они подстрекают его к расколу и разжигают в нем суеверие. Взгляни, как эти предводители мечут в народ камни раздора из пращи насилия и разделяют общество на хейдаритов и нематитов, одних величают шейхами, а других законниками, как они заняты только тем, что собственными руками каждый день на новый лад разрезают нити единения народа. Они задаются целью разобщить народ и ради своих корыстных и злобных целей нарекают тираном того, кто готов честно служить своей родине, всячески отвращают народ от объединения с ним. Они дают кличку «ференги» 185 каждому, кто хоть немного укоротил свою одежду, и не отвечают на его приветствие. Они признают мусульманином лишь того, кто одет в халат или власяницу, не ведая, как часто в облике человека скрыт дьявол. Короче говоря, они расставляют такие западни в своей охоте за несчастным народом, о которых не додуматься никому другому! Однако позвольте мне больше не говорить об этом, ибо уж лучше молчать.

— Брат, подойди ко мне, и я облобызаю твои святые уста! — воскликнул я. — Я впервые встречаю в Иране такого почтенного человека, который вник во все тонкости болезней нашей родины. Во время своего путешествия, сколь широко ни открывал я глаза и как ни прислушивался к каждому голосу, я не увидел ни одного среди своих соотечественников, кто так постиг бы все эти гнусности. Ни от кого я не слышал таких проникновенных слов, как от тебя, ибо ты носишь в себе дыхание Иисуса. Поистине, ты оживил меня! Да дарует тебе господь долгую жизнь! А теперь скажи мне, разве наши великие улемы в святом Неджефе, 186 указы и запреты которых распространяются на весь Иран, не знают об обычае устраивать таазие, 187 обычае, который хуже всяких языческих обрядов? А если знают и видят, то почему не запретят эти действия, противоречащие шариату, при которых с криками «призываю в свидетели Али!» люди истязают себя цепями, так что по их телам бежит кровь? Почему они не запретят им рассекать себе голову и изводить себя до полусмерти? Ведь никто не может утверждать, что имам — да будет над ним мир! — дал свое согласие на устройство этих таазие. Где это видано, чтобы мечети стояли запущенные и запертые, а люди, сбираясь по всяким закоулкам, избивали себя цепями и полосовали кинжалами головы? Чтобы полуграмотные муллы, взобравшись на деревянные подмостки, в сообщничестве с молодыми наглыми щеголями сбирали вокруг себя возбужденную толпу и называли все это устройством таазие, нисколько не боясь бога и пророка? Да разве такими должны быть таазие? Истинные таазие, посвященные святому предводителю мучеников, должны проходить скромно, в полном благоговении. Люди в молчании и скорби должны внимать рассказу о былых горестных событиях. Проповеднику же надлежит не впадать в ложь, не увлекаться преувеличениями, быть в границах благопристойности и совершать оплакивание с полным соблюдением всех предписаний шариата, ниспосланного нам святым [154] повелителем правоверных — да будет над ним мир и милость божия! Нужно, чтобы мы своими таазие радовали имама — да будет над ним мир! — и слезами траура заливали огонь наших грехов, зная твердо, что в день страшного суда эти слезы будут первым средством избежать адского пламени.

Мой собеседник сказал:

— Возможно, что праведные улемы и не осведомлены о всех подробностях этого ужасного положения, но я знаю наверняка, что если кто- нибудь и расскажет им обо всем, то окружающие их люди встанут на защиту этих заблуждений и не допустят исправления. Особенно будут изворачиваться чтецы марсийе. Эта шайка дармоедов ради десяти туманов готова весь мир бросить в ад, сжечь в нем свою душу, да еще поликовать по этому поводу.

— Отчего же не вмешается правительство?

— Да вразумит господь твоего отца! Правительство только о том и молит бога, как бы сохранить это навеки. Ему выгодно, чтобы народ был чем-то занят, чтобы крестьянство все время находилось в религиозном возбуждении и не задумывалось нимало ни о своем положении, ни о прогрессе, ни о потребностях нашего времени. Чтобы еще больше поощрить бесчестных тунеядцев, которые отвлекают народ, их жалуют почетными прозвищами и титулами, как, например, «Предводитель проповедников», «Царь проповедников», «Слава улемов», «Глава улемов» и тому подобное. Здесь в наших местах одного из таких титулуют «Меч улемов», но если кто-либо поговорит с ним хоть полчаса, то сразу поймет, что он далеко ушел по части разврата и безнравственности. Клянусь творцом, даже базарные гуляки стыдятся слушать те речи, что он заводит среди простых людей. Всякий, кто видел обличье этого мошенника, подтвердит мои слова. Но как бы то ни было, он — обладатель высокого титула, и ему везде открыты двери. Вот линия поведения правительства этой страны.

Я сказал:

— Ну что ж, дорогой брат, спасибо за беседу, прощай! Видно, страданию моему не будет конца. С кем бы я ни вступал в разговоры в надежде успокоиться, разговоры эти только увеличивают мою горькую тоску.

Расставшись с молодым человеком, я вернулся домой. Люди этого города, как я успел заметить, хорошо одеты; у них открытые приятные лица; в противоположность жителям других городов, они носят длинные кудри, что, являясь распространенным у них обычаем, не может не показаться странным приезжим людям.

Прошло уже четыре часа со времени ухода Юсифа в баню, а он все не возвращался. Подождав его еще немного, я вышел из дома осмотреть лавки, находящиеся поблизости от караван-сарая.

Юсиф Аму вернулся, когда уже близился вечер.

— Почему ты так задержался? — спросил я у него. [155]

— Вы поклялись не ходить в Иране в баню, — ответил он. — Очевидно, вы имели в виду, что не вступите в бассейн, наполненный грязной водой, в котором моются все. Но ведь вы не зарекались вообще ходить в баню. В здешних банях творятся всякие диковинные вещи. Мне хочется, чтобы мы пошли завтра в баню вместе. Вам не обязательно входить в бассейн, вымоетесь в стороне горячей и холодной водой.

— Что ты задумал? — поинтересовался я.

— Вы ведь записываете все, что видите во время путешествия, а в здешних банях есть кое-что любопытное.

— Что ж, раз ты советуешь, пусть будет так! Завтра же и пойдем. Как раз следующий день падал на пятницу, и мы с Юсифом Аму отправились в баню.

Как полагалось по всем правилам, мы сняли одежду и прошли во внутреннее помещение. Но не успел я сделать и двух шагов, как какой-то человек плеснул мне на ноги целый таз воды, а другой так же поступил с Юсифом Аму. В крайнем замешательстве я посмотрел на Юсифа Аму и спросил у него, что значит такое обливание.

— Пойдемте, посидим на краю бассейна с холодной водой, я все вам объясню, — сказал он.

Мы прошли к бассейну и сели. Я оглянулся и увидел, что по всей бане расставлено тридцать-сорок скамеек и на них возлежат люди и мажут хной руки, ноги, головы, усы и бороды. Одному предлагают чубук, другому несут кальян, третий неспеша угощается чаем.

Юсиф Аму сказал:

— Те, которые плеснули нам на ноги, это банщики, на их обязанности лежит мыть посетителей. В этой бане есть еще несколько таких мойщиков. Теперь мы поступаем в распоряжение тех, которые оплеснули нас водой, а другие уже не должны прислуживать нам.

Итак, нам надо было ждать, пока банный мастер натрет мылом и рукавичкой посетителей, пришедших ранее, и обратится, наконец, к нам. Между тем до нас было еще сорок или пятьдесят человек, а банщиков-то всего десять. Следовательно, нам надо было ждать своей очереди, по крайней мере часа три-четыре.

Юсиф Аму сказал:

— Я нарочно привел тебя сюда, чтобы ты посмотрел и понял, почему я вчера пришел так поздно.

— Но неужели всегда так? Может быть, это только сегодня, по случаю пятницы, нерабочего дня, все пошли в баню? — удивился я.

— Вчера было то же самое, — ответил он. — Говорят, во всех банях города каждый день столько народа.

— А почему эти люди, словно женщины, мажут себе руки и ноги хной? — спросил я.

— Говорят, во-первых, хна смягчает кожу рук и ног, во-вторых, таков обычай и религиозное предписание. [156]

— Это обычай безделья и изнеженности! — возмутился я. — Можно подумать, что они выполнили уже все религиозные предписания и им осталось только покраситься! А имеют ли они понятие о патриотизме, знают ли, какое наслаждение доставляет служение родине? О, неразумные, неблагородные люди! Да тогда уж насыщать голодный желудок — в тысячу раз более праведное дело, чем мазаться краской и нежиться часами в бане.

На краю бассейна недалеко от нас сидели два человека; они умащивали себя и покуривали кальян. Я пододвинулся к одному из них и спросил:

— Ага, вы здешний житель?

— Да, — отозвался он.

— Скажите, с какой целью все эти люди мажут себя хной? Он посмотрел на меня в крайнем удивлении и заявил:

— Прежде всего, это богоугодное дело. Кроме того, краска смягчает кожу.

Испустив из измученной груди тяжкий вздох, я воскликнул:

— Дорогой ага, вы сначала найдите снадобье, которое смягчило бы ваши сердца! Может быть, вам тогда придет в голову хоть немного призадуматься о прогрессе своей отчизны и о защите ее прав. О близорукие люди, вы живете в критическом и опасном месте и не ведаете, что время выдвигает свои требования! Извне, из других стран, к вам уже тянется рука вражды, а какие-нибудь пятьсот-шестьсот курдских всадников в любой день могут камня на камне не оставить от вашего города. Вы не готовы к защите родины и самих себя. В этом городе, расположенном вблизи от границы, нет ни крепостных стен, ни военных сооружений, которые могли бы защитить от нашествия свирепых врагов. Увы, нет никакого оружия, ни винтовок, ни пушек. И события вас ничему не научили! Только вчера злобный и коварный шейх Убайдуллах перевернул вверх дном весь город и его окрестности, превратив их в груды пепла, а сегодня вы занимаетесь тем, что холите и смягчаете притираниями свои руки и ноги и проводите полдня в бане за занятием, которое пристало разве лишь женщине!

— Сдается мне, ты — араб! — ответил мне мой собеседник. — Удачное место ты выбрал, чтобы покрасоваться! Недаром говорят: «Одинаково неуместно кичиться что в бане, что на чужбине». Эй, человечишко, скажи-ка, какой ты нации? Если в диком пустынном месте тебя застигнет судьба, кто разыщет твой труп? Какую ты исповедуешь веру? По какому обычаю одевать тебя в саван и хоронить? Да во всем твоем существе нет ничего мусульманского! Если бы я был на месте банщика, я не пустил бы тебя и в баню.

Вижу, дело оборачивается худо. Отвечаю:

— Я-то имею все признаки мусульманина.

— Такие, какие имеет каждый еврей! — заорал он. [157]

На этом я прервал разговор и вернулся на свое место. Сердце мое сильно билось. Я крикнул банщика, услышал в ответ «Слушаюсь!» и через мгновение увидел рядом с собой какого-то дьявола — при входе в баню из-за клубов пара я не смог как следует разглядеть его.

— Мастер, принесите мне немного мыла, я помоюсь сам, — попросил я. — Мыло и рукавицу я вам верну в сохранности и уплачу все, что вам причитается.

Он пошел и принес мне мыло. Я намылился два раза и облился холодной водой из бассейна. Принесли было кальян, но я отказался от него. К этому времени вернулся и Юсиф Аму, мывшийся в другом бассейне. Итак, пробыв в бане большую часть дня, мы, наконец, вышли оттуда.

На следующий день мы решили осмотреть городской базар.

Увидев рядом с караван-сараем лавку чулочника, Юсиф Аму сказал:

— У меня нет носков, надо купить пару или две.

С этими словами Юсиф Аму занялся выбором носков, а я присел на каменную скамью возле лавки. Напротив этой лавки через небольшой переулок помещалась лавка торговца аптечными товарами; в ней я заметил красивого юношу лет семнадцати-восемнадцати. Покупатели вились вокруг него словно мухи — не успевал отойти один, как на место его являлись двое, однако никто почему-то не покупал ничего значительного, вся торговля сводилась к покупкам на один или один-два шаи.

Было ясно, что все это вздыхатели. Юноша как-то особенно любезно прислуживал им, торговал весело и обходительно, и в его лавке не переводилась толпа. Я подумал, что, воистину, «торговля сластями не знает отбоя от покупателей».

Неподалеку от лавки чулочника я увидел человека, который сидел, держа в руках перо и бумагу. Он поглядывал на юношу и что-то писал.

Я подумал было, что это художник, который рисует портрет юноши. Когда я был в Европе, мне случалось там слышать, что многие знаменитые художники пишут портреты красивых девушек и затем продают их за большие деньги. Я подумал, что и здесь развито портретное искусство, и меня это очень порадовало.

Указывая на человека с пером и бумагой, я спросил у старика-чулочника:

— Скажи-ка, дядюшка, как зовут этого художника?

— Молодой человек, где ты видишь художника? — удивился он.

— Да вот человек, который рисует юношу-аптекаря. Он засмеялся и сказал:

— Дорогой сынок, человек, которого ты принял за художника, вовсе не портретист, а поэт. Он сочиняет юноше стихи. Как уж мне докучают наглые поэты! Ходят здесь то и дело то один, то другой, и все для того, чтобы пококетничать с этим юнцом! Скамейка возле моей лавки ни минуты не пустует от этих бездельников и нахалов. Так уж надоели, что [158] терпение подходит к концу, даже работа меня не радует. Нет у них никакого стыда!

— А кто этот юноша? — поинтересовался я.

— Его зовут Гулам Али-бек. Из-за своей смазливости он стал известен всему городу, и каждый, и простой и знатный, толкует о нем. Можно подумать, что все поголовно очарованы его красотой и без меры влюблены в него.

Очень удивившись этому, я спросил:

— А как сам юноша? Он тоже плохого поведения?

— Что вы, ни в коем случае! Это старательный и трудолюбивый парень. У него порядочный капиталец, и он ни в чем не нуждается.

— Так ради чего же тогда вся эта суета?

— Да все одна праздность и бесстыдство! — сказал он. — Походи вот день-другой по городу, только и услышишь, что разговор об этом юноше. Часто по вечерам то там, то сям собираются люди, сидят за беседой вкруг свечи, и вся тема их беседы — достоинства этого паренька. Однако он сам никуда не ходит и сидит себе потихоньку дома.

— Дорогой дядюшка, — обратился я к нему снова, — мы — иностранцы и впервые приехали в ваш город. Скажите, что в этом городе достойно обозрения, куда можно пойти погулять?

— Сын мой, город весь таков, каким ты его сам видишь, — объяснил он. — А за городскими воротами есть цветущие зеленые сады, — вот это и есть прекрасные места для прогулок и развлечений. Весной, когда распускаются красные розы, окрестностям нашего города могут позавидовать сады Ирема 188, они напоминают рай. А сейчас, право, нет ничего красивого, атаки войск бахмана и дея 189 опустошили своим холодным дыханием сады и цветники, даже мы промерзли до костей. Впрочем, на некоторых улицах и на чайном базаре есть кое-какие постройки, интересные для обозрения.

— А как пройти на чайный базар?

— Сейчас выйдите отсюда и сверните направо, увидите источник. Вот и идите вверх по его течению. Он кончается в армянском квартале. Те места тоже не лишены привлекательности.

На этом я прервал нить разговора со стариком-чулочником, а Юсиф Аму тем временем расплатился с ним за чулки. Мы пошли по указанному направлению.

Перед нами открылась большая улица, затем показалось кладбище, мы миновали его, читая молитву, и вступили на другую улицу. Я услышал, что говорят здесь по-армянски, и понял, что мы находимся в армянском квартале.

Пройдя еще немного, я заметил, что под крышей одного небольшого здания висит маленькая вывеска, где написано по-английски «Типография».

Увидев эту вывеску и прочтя название «Типография», я потонул в море радостного изумления. «Как? — подумал я. — Типография! Это [159] невероятно!». Я зажмурился, затем протер глаза и снова открыл их. Действительно, это была типография, слава аллаху!

Я подошел поближе и, заметив возле дверей типографии какого-то армянина, спросил у него:

— Что здесь делают? Вместо ответа он спросил меня:

— Бумагу принесли?

Вижу, он спутал меня с кем-то другим. Отвечаю:

— Да, принес.

— Хозяин ушел и скоро вернется, но слуга его находится здесь. Я позову его, и он принесет ключ от двери.

Он ушел и вскоре вернулся с другим армянином, который тоже спросил у меня, принес ли я бумагу. Я ответил утвердительно. Потом выяснилось, что они приняли нас за купцов из Тебриза, которые должны были привезти им бумагу на продажу. В бумаге у них была большая нужда.

Комментарии

138 Али-Капу — буквально «высокие ворота», резиденция губернатора, правительственный дом. Нельзя смешивать со знаменитым дворцом «Али-Капу» в Исфагане.

139 Сефевидские шахи — шахи из династии Сефевидов (с XVI в. до начала XVIII в.).

141 Шамс аш-Шуара — титул поэта. В переводе означает «Солнце поэтов». В XIX в. этот титул имел поэт-панегирист Суруш.

142 «Каф» и «кун» — названия букв «к» и «н» арабско-персидского алфавита.

143 Иосиф Прекрасный — библейский Иосиф Прекрасный, включенный в число коранических святых. В восточных литературах — символ красоты.

144 Сафи ад-Дин Исхак Ардебильский (1254 — 1334) — шейх, возглавивший суфийско-дервишский орден, называвшийся по его имени «Сефевийе». Династия, считавшая шейха Сафи ад-Дина своим родоначальником, стала именоваться «Сефевидской».

145 Шах Исмаил — первый сефевидский шах (годы царствования 1502 — 1524).

146 Тахмасп I — сефевидский шах (годы царствования 1524 — 1576).

147 Музей китайского фарфора. — Многие материальные ценности из богатой добычи, захваченной в других странах во время завоевательных походов шаха Аббаса I (см. прим. 20), были по приказанию шаха переданы в пользование мечетям. В частности, в Ардебиле, при гробнице Сафи ад-Дина (а не Тахмаспа I), в специальном здании под названием «Чини-хане» (китайский домик), в 1611 г. была основана коллекция китайского фарфора. Неверно сделанное ниже указание автора на то, будто захватили коллекцию русские. В 70-е годы XIX в. по приказу генерала Паскевича оттуда была вывезена в Петербург лишь библиотека, а коллекция фарфора оставлена в неприкосновенности. Историю коллекции и ее описание см. в кн.: J. A. Pope. Chinese porcelain from the Ardebil shrine. Washington, 1956.

148 «... увидели плиту с куфическими писменами...». — Почерк «куфи» — один из наиболее старых и трудных почерков арабской письменности, без диакритических знаков. Назване происходит от г. Куфы, где он был изобретен.

149 Святой имам Хасан — один из наиболее почитаемых шиитами имамов, сын имама Али, внук пророка Мухаммада.

150 Кум — город в 120 км южнее Тегерана. Является одним из священных центров шиизма наравне с Меккой. В Куме шиитами почитается гробница Фатимы, сестры имама Ризы.

151 Принц Аббас-мирза или Наиб ас-Салтане Аббас-мирза (ум. 1833) — наследник шахского престола, главнокомандующий иранской армии во время русско-персидских войн 1812 и 1826 гг.

152 Имам — титул Али, дврюродного брата и зятя Мухаммада, и одиннадцати лиц из его потомства, известных под именем двенадцати имамов. Титул имама присваивают также главам религиозных и юридических школ, придерживающихся каких-либо особых доктрин и являющихся неоспоримыми авторитетами в своей области.

153 «... сок ширазского лимона». — Шираз славится мелкими, с грецкий орех, сочными лимонами. Сок такого лимона, очень кислый, употребляют с жирными мясными блюдами. Здесь — намек на излишества в еде внешне благочестивых духовных лиц.

154 «Та же чаша и та же каша» — персидская поговорка, означающая «ничего не изменилось». В сборнике «Персидские пословицы и поговорки» (М., 1961, стр. 179) переводится: «Тот же суп и та же миска».

155 Наиб — заместитель, наместник.

156 Хаким-баши — лейб-медик, придворный врач.

157 Муджтахид — мусульманский законовед, ученый, достигший высшей степени в законоведении и толковании законов.

158 Шейх ал-ислам — титул верховного главы мусульманской религии.

159 Аму-джан — дорогой дядюшка (перс.).

160 Назим ал-Мулк, Назим ас-Салтане, Назим ад-Дауле — пышные титулы, присваивавшиеся государственным деятелям в XIX в. В переводе они означают «упорядочивающий царство». В данном случае автор с иронией намекает на их обязанности.

161 «... поднял знамя мятежа и напал с большим отрядом курдов...». — Курды — один из крупных по численности и по значению ираноязычных народов Передней Азии. Населяемая ими страна Курдистан; политически разделена между Турцией, Ираном и Ираком. В Иране курды проживают в северо-западных районах, частично в Гиляне и районе Казвина. Борьбу курдского народа за свою национальную независимость нередко использовали в своих целях реакционные ханы и шейхи, выступавшие против центральной власти. Этим в значительной мере объясняется резко отрицательное отношение Зайн ал-Абидина к освободительному движению курдов, хотя последнее, будучи направлено против иранского господства, и само по себе не могло встретить сочувствия у националистически настроенного автора.

162 Даландар — заведующий караван-сараем.

163 Худжра — келья для учащихся при мечети. Здесь — контора, лавка в караван- сарае.

164 Мухаррам — месяц траура у мусульман-шиитов. На девятый день этого месяца («тасуа») и особенно на десятый («ашура») шииты организуют религиозные шествия с самобичеванием («шахсей-вахсей»), чтение поминальных молитв («раузе»), религиозные мистерии-представления («таазие»). В течение всего месяца вывешиваются черные траурные знамена.

165 Эпоха хулагидов — так называется историческая эпоха в Иране со времен завоевания страны внуком Чингиз-хана Хулагу-ханом (в 1256 г.) по начало XIV в., когда произошел распад государства хулагидов на ряд феодальных владений.

166 Закат — подать, взимаемая с имущества и доходов мусульман в пользу бедных.

167 Религия Баба — религиозная секта, возглавлявшаяся Бабом (1820 — 1850), который возвестил себя пророком. Учение Баба, изложенное в книге «Байан» («Откровение»), объявляло Коран и шариат устарелыми. Баб выступил против несправедливостей и притеснений правителей и духовенства, поэтому привлек на свою сторону народные массы. Бабидское восстание распространилось на весь Иран, но было подавлено шахскими войсками в 1850 — 1852 гг. По сути своей бабидское движение было выражением антифеодальных и демократических устремлений крестьянства, мелкого духовенства и ремесленников, облеченное в религиозную форму. Зайн ал-Абидин, находясь в то время вне пределов Ирана, не был свидетелем этого движения и не смог понять его сущности, восприняв сугубо отрицательно только форму, т. е. отказ бабидов от соблюдения предначертаний Корана. Кроме того, требование бабидов отменить частную собственность и установить общность имущества, естественно, не могло встретить у него сочувствия.

168 «... еретическое учение “Аламута”...» — намек на учение секты исмаилитов (см. прим. 172). Один из орденов этой секты назывался орденом ассасинов. Последние занимали ряд крепостей и замков, среди которых наиболее укрепленным был замок Аламут, расположенный в горном районе к северо-востоку от Казвина. Ассасины во главе с Хасаном Саббахом захватили этот замок в 1090 г. Аламутские шейхи господствовали в горных районах Ирана до 1256 г.

169 Бабизм — движение сторонников Баба (см. прим. 167).

170 Зороастризм — религия древних народов Средней Азии, Азербайджана и Ирана. Характерными чертами зороастризма были: представление о борьбе в мире двух начал — добра и зла, почитание огня, запрещение погребения трупов (их оставляли на съедение животным). Основание этой религии предание приписывает пророку Заратуштре, имя которого греческими авторами передавалось как «Зороастр».

171 Маздакизм — крестьянское движение, облеченное в религиозную форму. Названо так по имени его руководителя Маздака (ум. 529). Широкое распространение это движение получило в Персии на рубеже V — VI в. Согласно учению маздакизма, в природе есть три элемента: вода, огонь и земля, смешение которых дает положительные и отрицательные явления; извечная борьба между добрым, светлым, разумным началом и тьмой кончится торжеством света в результате истребления «людей зла». Маздакизм, выдвинувший ряд социальных требований (равенство всех людей, общность земли и другого имущеста), отразил чаяния крестьянских масс.

172 Исмаилизм — религиозное учение исмаилитов, приверженцев мусульманской шиитской секты, возникшей около середины VIII в. в арабском халифате. Свое название исмаилиты возводят к потомку первого шиитского имама Али-Исмаилу, которого они считают седьмым и последним имамом. Исмаилиты, широко используя социальную демагогию, нашли много сторонников среди крестьян и горожан. Исмаилиты разработали идеалистическое учение о мировом разуме и мировой душе. В эпоху империализма исмаилиты выступают в роли агентуры английских колонизаторов.

173 «... этот господин, т. е. глава бабидов ...» — имеется в виду один из учеников Баба — Беха-Улла, идеолог буржуазии, ставший защитником интересов иностранного капитала. Беха-Улла и его приближенные проживали в г. Акка (теперь Северный Израиль), на что и намекает автор. Беха-Улла (ум. 1892) выступал против национальной независимости Ирана и проповедовал космополитизм (он заявлял, что каждый человек должен любить не свою родину, а весь мир), что было на руку империалистам в Иране. Именно эти идеи бехаизма подверглись резкой критике Зайн ал-Абидина (см. стр. 146 перевода).

174 Банаб — населенный пункт, центр бахша (уезда) в шахристане (области) Ризайе.

175 «... восстания шейха Убайдуллаха ...» — речь идет о происшедшем в 1880 г. под руководством Убайдуллаха-хана восстании курдов в Азербайджане, вызванном притеснениями со стороны губернатора этой области.

176 Убайдуллах ибн Зийад — один из деятелей омейядского халифата, принимавший активное участие в уничтожении семьи Али (см. прим. 112). Погиб в 686 г.

177 Сайф ал-Улама — в переводе означает «Меч улемов».

178 Хайдар — титул имама ибн Абуталиба.

179 Аббаси — старая иранская монета, равная четырем шахи или, по новой денежной системе, двадцати динарам (динар составляет 1/100 часть риала).

180 «Исми азам» — в переводе «Имя Великого». Так называются молитвы и заклинания именем аллаха, прочтение которых, по религиозным представлениям мусульман, может сделать человека невидимым.

181 Каландар — странствующий дервиш.

182 «Пусть лишь яблока владыка ... десять сотен кур наткнут» — четверостишие Саади (Саади. Гулистан. Пер. с перс. Р. Алиева. Пер. стихов А. Старостина. М., 1950, стр. 75).

183 Нематиты — последователи первого шиитского суфия шейха Нематулла Вали. Упоминаемые ниже хейдариты — последователи суннитского суфия Султана Хейдара, деда шаха Исмаила (XVI в.). Обе секты находились в Казвине и вели между собой непримиримую борьбу.

184 Чтецы марсийе — чтецы траурных молитв и поминальных проповедей.

185 Ференги — европеец.

186 Неджеф — город в Ираке, где находится гробница халифа Али, являющаяся местом поклонения мусульман-шиитов.

187 Таазие — см. прим. 164.

188 Ирем — сад мифического тирана Шаддада. По преданию, Шаддад устроил его в «Счастливой Аравии», чтобы затмить небесный рай, но сам не успел войти в него, так как умер. В литературе Ирем служит символом рая, цветущего сада и т. п.

189 «... атаки войск бахмана и дея ...» — иносказательно: наступление зимы. Бахман и дей — названия зимних месяцев иранского календаря.

Текст воспроизведен по изданию: Зайн ал-Абидин Марагаи. Дневник путешествия Ибрагим-бека. М. АН СССР. 1963

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

<<-Вернуться назад

Главная страница  | Обратная связь
COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.